Золотое сердце - Елена Леонидовна Мусатова

* * *

Сани умчались, разметывая рыхлый снег, Николаша с Митей вновь оказались одни на проселочной дороге.

– Тятя, ты деньги получше спрячь, – заволновался Митя.

– Я в узелок завяжу и на шнурочке на шею повешу, – решил Николаша, – так целей будут, никто не украдет.

От теплого весеннего дыхания проторенные зимние дороги ослабели, раскисли, потекли. Чуть оступишься – сразу провалишься по колено в пропитанный влагой снег. Мутные ручьи проделывали в нем русла и, шумно лопоча, мчались вниз с пригорков. Поля медленно, словно нехотя снимали с себя шубы, солнце пригревало истосковавшуюся по теплу землю. Обильно и ярко зацвели подснежники, синими озерцами разлились заросли пролесок. Митяша сорвал цветок.

– Тятя, точно как твои глаза. Будто в небе искупались.

Но тут же Мите взгрустнулось.

– Мы с ребятами весной всегда гусиный лук собирали, мать-и-мачеху рвали. Моя мамка точно как теплая сторона листка, добрая. Наверное, я ее никогда больше не увижу.

– Опять плачешь, сынок. – Николаша вытер со щек мальчика слезинки. – Крепись, не может быть, чтобы мы твоей родной деревни не нашли, ведь не под землю же она провалилась.

– Никогда мы в Оладушкино не попадем, – заревел мальчик в голос.

– Ты вспомни получше, не перепутал ли, часом, название.

– Да нет! Я оладушки страсть как люблю, мне их мамка часто пекла.

Идти по рыхлому снегу было тяжело. Солнце пригревало, и в зипунах было жарко. Николаша распахнул верхнюю одежду.

– И я расстегнусь, – обрадовался Митя.

– Нельзя, сынок. Весеннее тепло обманчиво. Простудишься – что делать будем? Ты посмотри своими острыми глазками по сторонам, нет ли какого жилья поблизости. В сапогах вода хлюпает, просушить бы.

– Есть, есть, тятя. Вон дымок поднимается.

Путники радостно зашагали по раскисшей дороге к домику, прилепившемуся к подножию крутого склона. Разлившаяся речушка плескалась чуть ли не у самого порога.

– Ой, – озадаченно произнес Митя, – на жилье это не похоже.

– Дым-то идет?

– Дым идет.

– Значит, тепло, обогреемся, а большего нам и не нужно.

Мальчик приоткрыл вкривь и вкось сколоченную дверь. Она горестно скрипнула. Избенка, топившаяся по-черному, была полна едкого дыма. После яркого солнечного дня темнота внутри показалась мрачной.

– Хозяева, впустите, пожалуйста, – робко попросил мальчик.

С вороха соломы, сваленного у стены, поднялась взлохмаченная фигура в балахоне.

– Кто там? – недовольно взвизгнул женский голос.

– Позвольте у вас погреться, – попросил Митя.

– Ты один? – спросил теперь уже мужской голос.

– С тятей.

– Дальше идите. Самим притулиться негде, – заголосила баба.

– Цыц, негодная, – прикрикнул мужик, – или забыла, с чего все началось? Проходи, паренек, – ласково обратился он к Мите, – и тятю своего веди.

В чугунке на печке что-то булькало. Митя вздохнул, отвел жадный взгляд от чугунка, опустился на лавку. Рядом присел Николаша. Избушка была крохотная и низкая, без окон. Выпрямиться взрослому человеку в ней было невозможно. Гнилая солома, наваленная на балки, свисала клоками. В потолке было проделано отверстие для выхода дыма, но он стелился по полу. Митя украдкой разглядывал хозяйку. Платье на ней дырявое, голова повязана рваным платком, лицо грязное, лоснится от сажи и копоти. Хозяин – худой мужчина с седой головой.

– Тятя, зря мы сюда пришли, – шепнул Николаше Митя, покрепче прижимаясь к названому отцу.

– Что ты бормочешь, мальчик? – Шаркая ногами, хозяйка подошла ближе, ощупала Митин подбитый мехом зипун, оценивающе прищелкивая языком.

Потом повернулась к Николаше и воскликнула:

– Колька, ты, что ли? Эх, жизнь-то тебя потрепала! В золотые кудри белые пряди вплела!

– Кто это? Кто меня знает? – заволновался Николаша. – Голос будто знакомый.

– Еще бы не знакомый, – хохотнула старуха. – Теща я твоя, милок. Вот и свиделись нежданно-негаданно.

– Коля? – спросил старик, словно не веря.

Он подошел к Николаю, обнял его, со слезами расцеловал.

– Что с тобой случилось?

– Много чего, отец. Коли есть желание послушать – расскажу. История моя странная да горькая. Ослеп я, хорошо, Митю встретил, он моими глазами стал. Сам хоть мал, а смышленый, бойкий. Пропал бы я без него.

– Ой беда, ой беда! – почему-то радостно заголосила старуха.

– Придвинься, Коля, к печке, и мальчик пускай садится, погрейтесь, – предложил старик. – Сейчас картошечка сварится, покушаем.

– Зипуны снимайте, я их просушу, – захлопотала хозяйка, – и обувку стаскивайте, совсем мокрая.

– Не разувайтесь, – сказал Мартын, – пол холодный, лучше ноги к огню протяните.

Прасковья ловко стянула с гостей верхнюю одежду.

– Малашкин, что ль, сын? – спросил Мартын. – Слышал, тятей тебя называет.

– Да нет, чужой паренек, деревню его ищем. Может, ты слыхал, Оладушкино. Должна быть где-то в этих краях. Случайно мы повстречались да с тех пор друг за дружку держимся. Надо мне мальца его мамке передать.

– А мою маму тоже Малашей зовут, – встрял Митя.

– Значит, спаслись вы тогда, Коля. А я думал…

– Да. Загодя ушли. Видели, как изба наша загорелась.

– Что ж Малаша?

– Померла. – Николаше не хотелось бередить прошлое, он опустил голову, горло будто кто сжал железными клещами – не вздохнуть.

– Вот как… – Мартын потер глаза.

– От твоей избы, Колечка, полдеревни занялось, – сообщила Прасковья, – и девок наших, Лушки и Дуньки, избы сгорели.

– За дело: они на Малашу напраслину плели, ведьмой ее объявили, – сурово сказал Мартын. – Дочки родные, лелеянные, – вздохнул он, – а оказалось – змеи подколодные. А нас огонь обошел.

– Да только своего дома мы все равно лишились, – влезла в разговор Прасковья. – Пришли к нам эти две дурынды жить с мужьями и детишками. Вот, говорят, на том свете ад есть, а мы и на этом в нем побывали. Лушка с Дунькой хозяйство сразу разделили. Стоят у печки, готовят, и каждая следит, чтобы другая у нее что-нибудь не стянула. Чуть что не так – визг: ты у меня масло выгребла, а ты у меня блин съела. Ладно бы только они. Мужья тоже между собой дерутся, и ребятишки, глядя на родителей, свару устраивают.

– Нам в родном доме места не хватило, – опечалился Мартын. – Не так сели, не то сказали. И что ты думаешь, Коля, выгнали они нас. А изба была – красавица. Как вспомню, сердце щемит, этими руками каждая досточка вытесана, каждый гвоздик вбит, ставеньки узорные вырезаны, крылечко со столбиками, эх…

– На кровати перина, – пустилась в воспоминания и Прасковья, – да пух, не перья. Подушки до потолка друг на дружке лежали, пуза выпятив, а подзор какой был кружевной, Малашка вязала, все соседки завидовали. Ох, Коля, всю жизнь мы с отцом каждую копеечку откладывали, чтобы дочек получше нарядить, чтобы ели послаще, тяжелой работой их не занимали, для этого у нас Малашка была, она и в поле, она и дома. А дочки вон как отплатили. Вытолкали