Золотое сердце - Елена Леонидовна Мусатова

– Тебя звать как? – обратился мужик к Николаше.

– Николаем.

– А меня Митя.

– А тебя не спрашивают, – смеясь, щелкнул мальчика по конопатому носу мужик и добавил: – На тебя сынок похож, глаза такие же. А меня Оглоблей все кличут.

Митя так и прыснул со смеху.

– Это прозвище, – объяснил мужик, – вообще-то при крещении Яковом нарекли. Надумал, браток? Ты ж посинел от холода, а с мальца твоего армяк чуть не падает, кто вам такую рвань только дал.

– Соглашайся, тятя, – прильнул к Николаше Митя, – в тепле будем жить, никто нас куском попрекать не станет, не прогонит, собак на нас не спустит.

– Поехали, – кивнул Николаша, – нищие как кошки: погладят, приласкают – они рады, а пинка дадут – не жалуются. Да и устали мы дороги шагами мерить.

Митя весело болтал ногами, свесив их за борт телеги.

Заимка, на которой предстояло жить Николаше и Мите, стояла в глубоком лесу и своим видом напоминала крепость. Окошки маленькие, но не подслеповатые, как глаза старухи (такие были обычно в деревенских избах), а зоркие, настороженные. Из слухового окошка открывался хороший обзор, а прочную дубовую дверь не смогли бы выбить и десяток солдат.

– Видал хоромы? – кивнул на сруб Оглобля.

– Видал, – буркнул Николаша.

– Ты прости, браток, – примирительно молвил Оглобля, – забыл я о твоей беде.

Он принялся выгружать из телеги мешки с припасами на зиму, бочки с огурцами и квашеной капустой.

– Эй, Колода, помоги! – крикнул он. – Глянь, какого я кашевара привез.

Дубовая дверь отворилась, из дома вышел мужик в фартуке. Митя переводил взгляд с одного своего нового знакомого на другого и дивился, до чего же они не похожи. Оглобля был худ, высок и сутул. Колода – низок, кряжист, как дуб, его толстые ноги в сапогах крепко упирались в землю. Из-под шапки Оглобли выбивались жидкие белесые волосики, а козлиная бороденка, редкая и тщательно причесанная, едва доходила до груди. Волосы Колоды были курчавыми, смоляными, из-под густых бровей весело смотрели черные глаза.

– Хор-р-рошо, – пророкотал Колода, – будем кашу горячую есть.

– И малец в придачу. – Оглобля принялся носить мешки в дом. – Помощник. Кашевар-то наш слепой.

– Ну что ж, браток, здоро́во, – сказал Колода, беря руку Николаши и пожимая ее.

Николаша почувствовал, как защипало в невидящих глазах. В родной деревне мужики с ним никогда за руку не здоровались – брезговали, у купца работники сначала считали его ниже себя, потом начали кланяться, как будущему хозяину, но руки опять же не протягивали.

– Заходи в дом, обвыкайся, начинай хозяйничать.

Наступила зима.

– Хорошо-то как в лесу, – говорил Митя, – налюбоваться не могу. Снег огоньками горит, как камнями самоцветными.

На белом пушистом одеяле тут и там появлялись следы.

– Ты, Митя, следы различай, – учил мальчика Колода, – вот два длинных отпечатка спереди и два коротких сзади. Сразу видно – заяц бежал. А это лисий след. Если увидишь вроде как собачью лапу, но крупнее, берегись, по сторонам оглядывайся, потому как волк рядом.

Утром, лишь только скудный зимний рассвет проникал в окошко, Оглобля с Колодой отправлялись рубить лес. Стук их топоров разносился далеко. Митя выбегал за дверь и слышал: тюк-тюк.

– Трудятся дяди, – говорил мальчик, – и нам негоже без дела сидеть.

Бездельничать было некогда. За водой ходили к Громовому роднику, бьющему из-под корней старого дуба. Колода рассказывал, что раньше никакого источника и в помине не было. Но однажды во время сильной грозы в дуб ударила молния, ее отметина до сих пор видна на коре, и появился родничок. По пути за водой Митя любовался на всяких зверушек. То, распушив хвост по стволу ели, взметнется белка, то заяц-беляк мелькнет за кустом, а следом за ним огоньком пыхнет лисица, или косуля проскачет по рыхлому снегу, утопая в нем по самое брюшко. Деревья, словно яблоками, увешаны красногрудыми снегирями, где-то выбивает дробь дятел, насвистывают зимние напевы хохлатые свиристели, дрозды сидят на рябинах.

– Красота какая, тятя! – восклицал Митя, вертя головой. – Вот жалко, что ты не видишь.

Путь с ведрами, полными ледяной воды, поначалу был для Николаши настоящим испытанием. Не раз он оступался, падал, опрокидывая на себя воду, и возвращался в избушку с заиндевевшими усами и бородой и в колом стоявшей одежде. Постепенно Николаша изучил дорогу, ему уже не приходилось ходить за водой по нескольку раз за день.

– Тятя, ты как будто с глазами, – удивлялся Митя, – и не спотыкнешься.

– Привыкать надо, деточка, – вздыхал Николаша, – без дела нельзя сидеть.

Потом принимались за уборку: талой снеговой водой мыли чугунки, плошки и ложки, перетряхивали соломенную подстилку и одеяла, в конце недели устраивали постирушку, чистые рубахи и порты развешивали на кустах. Печь растапливали во второй половине дня. Николаша насыпал в чугунок с кипящей водой крупу, крошил лучку, наливал масло и ставил в печь. Через некоторое время Митя начинал втягивать воздух носом.

– Ох, как пахнет, – говорил он, – не готово ли, тятя?

– Сейчас глянем. – Николаша ухватом вытаскивал чугунок. – Покраснела? – спрашивал он Митю.

– Не-а, – разочарованно говорил мальчик, – пускай еще немного постоит, упреет.

Но только к приходу уставших дровосеков каша упревала до красноватой корочки.

Оглобля с Колодой снимали полушубки, стаскивали насквозь пропотевшие рубахи, переодевались в сухое. Николаша ставил чугунок на стол, Митя раскладывал ложки.

– Это тебе, дядя Оглобля, это тебе, дядя Колода.

– Яковом меня зовут, – в который раз напоминал Оглобля, а Колода, которого звали Трифон, усмехался и зачерпывал кашу.

Частенько дровосеки приносили зайца или куропатку, тогда на следующий день ели мясные щи. Квашеная капуста стояла в бочке в сенях, там же были и огурцы. Житье в лесной избушке было сытное и теплое. Оглобля с Колодой привозили в санях напиленные кругляши, Николаша приспособился колоть их, Митя складывал дрова в поленницу. Когда набиралось достаточно дров, их грузили в сани, и Оглобля уезжал к заказчику. Назад возвращался всегда с подарками. Митя непременно получал леденец или пряник, которые принимал с горящими от радости глазами. Однажды Оглобля привез ворох одежды.

– Скидывай свою рвань, – велел он и протянул мальчугану шубенку, валенки, шапку.

Николаша получил зипун и сапоги. Вещи были ношеные, но крепкие, добротные.

После ужина каждый занимался своим делом. Оглобля забирался на печь и начинал насвистывать носом.

– Сверчка пересвистит, – говорил Колода, поглядывая на товарища. – И сколько человек спать может.

– Да я и не сплю, – тут же доносилось с печки, – так просто, кемарю.

Свечи жалели, в черепок наливали масло, вставляли фитилек, и огонек коптушки освещал дом. Углы наполнялись густым непроницаемым мраком. И когда Колода начинал