Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

и он получает приказ в полном одиночестве покинуть остров — высаживаться здесь ему отныне запрещается под страхом смерти. Так я наказываю лишь за убийство; ведь любое другое преступление не стоит крови гражданина, которую я, разумеется, остерегаюсь проливать под предлогом возмещения убытков. Считаю, что лучше исправлять, чем карать, ибо, исправляя человека, мы сохраняем ему жизнь, улучшаем нравы, а наказывая — губим, не извлекая притом ни малейшей пользы. О средствах, к которым я прибегаю, я вам уже говорил: они, как правило, действуют эффективно. Самолюбие — одно из самых сильных человеческих чувств, так что, используя его, от человека можно всего добиться.

Мощнейшую движущую пружину самолюбия мне, смею надеяться, удается умело использовать путем справедливого вознаграждения добродетелей и наказания пороков. Если данное условие выполняется, душа человека никогда не останется безучастной. Разве не гнусно поступают у вас в Европе, где человек, совершивший десяток или даже дюжину прекрасных деяний, лишается жизни из-за того, что однажды имел несчастье причинить кому-либо зло, обычно незначительное, особенно если вспомнить о его прежних заслугах — их почему-то никто не желает принимать в расчет? Здесь, на Тамое, любой достойный поступок влечет за собой справедливое вознаграждение: случись, к сожалению, человеку однажды проявить слабость, мы беспристрастно взвешиваем его добрые и злые дела, исследуем его поступки, и, если добро перевесит, провинившийся получает прощение.

Поверьте мне, похвала всем приятна, а вознаграждение льстит самолюбию, и до тех пор пока вы не научитесь применять их, с тем чтобы хоть как-то смягчить тяжелые кары, налагаемые на людей вашими законами, вам так и не удастся надлежащим образом управлять гражданами и вы не совершите ничего, кроме несправедливостей.

Ваши законы допускают и другие жестокости: преступника, например, преследуют за старые прегрешения, хотя он уже давно исправился и в течение долгого времени ведет жизнь вполне безупречную. Преследование это является тем более гнусным, что, несмотря на нередкие примеры победы добра над злом, вы предпочитаете полностью обескуражить человека неотвратимым наказанием, что убеждает всякого в бесполезности раскаяния.

Во время моего путешествия мне рассказали о поступке одного судьи, после чего я долго не мог успокоиться. Он, как меня уверяли, настоял на казни преступника, осужденного им за пятнадцать лет до этого, хотя несчастный провел эти годы в уединенном убежище и успел превратиться в святого. Но жестокий судья, не принимая ничего в расчет, приговорил его к смерти.

Тогда я сказал себе, что этот судья — злодей, достойный претерпеть казнь в три раза более лютую, чем его несчастная жертва. Теперь он, думал я, преуспевает по воле случая, но властная рука Провидения неминуемо низвергнет его в бездну, и, надо сказать, мои слова оказались пророческими. Однако этот человек, проклинаемый и презираемый всеми французами, все-таки был столь удачлив, что сохранил себе жизнь, хотя он многочисленными должностными преступлениями и другими мерзкими деяниями, которых вполне резонно ожидать от такого чудовища, сто раз заслужил смертную казнь. Между прочим, наиболее вопиющим его преступлением была государственная измена.[72]

О достойный молодой человек! — воодушевившись, воскликнул Заме. — Наука законодателя заключается вовсе не в том, чтобы обуздывать порок, ведь таким образом мы лишь разжигаем желание преступать любые законы. Нет, если законодатель действительно мудр, он займется другим: устранит затруднения, уберет с пути все препятствия, ведь с прискорбием приходится признать горькую истину, что эти препятствия отличаются соблазнительной привлекательностью для человека, избравшего поприще преступника. Развеяв обманчивые чары, мы внушим отвращение к преступлению. Действуя в том же духе, мы усеем шипами путь добродетели, так что человек, повинуясь естественному нраву, в конце концов изберет для себя этот путь, причем именно из-за трудностей, искусно подготовленных нами.

Изобретательные законодатели Древней Греции прекрасно понимали природу людей: они обратили на благо своих сограждан распространенные среди них пороки, и привлекательность их исчезла, как только за них перестали карать. Греки превратились в людей добродетельных только вследствие трудности стать таковыми, а также из-за доступности порока. Искусство законодателя, надо думать, заключается в прекрасном его знании сограждан и, кроме того, в умении извлекать выгоду из их слабостей. Тогда людей можно вести к той цели, которую законодатель ставит перед собой. Если препятствием оказывается религия, законодатель обязан, не раздумывая, разрубить налагаемые ею узы, ведь религия приемлема лишь тогда, когда она, гармонируя с законами, помогает достигнуть всеобщего счастья. Эта величественная задача может быть решена только при изменении законов, а старая вера никак не может соответствовать новым законам. Значит, надо отказаться от этой веры.[73]

В политике религия не что иное, как бесплодное поддакивание властям, ей пристало лишь укреплять начинания законодателя и в любом случае беспрекословно перед ним отступать. Ликург и Солон приказывали оракулам возвещать свою волю народу, неизменно поддерживать выносимые ими постановления, и оттого к оракулам долго испытывали уважение… Мой друг, у меня недостало смелости заговорить с богами, и потому я принудил их замолчать. Впрочем, я дозволил островитянам оказывать им поклонение, которое не противоречит правилам, учрежденным ради блага моего народа. Да, мне хватило отваги признать нечестивым и бесполезным того гражданина, кто откажется подчиняться своду законов, обеспечивающих всеобщее благополучие.

Разумеется, я остерегался согласовывать мои постановления с теми ошибочными мнениями, которых так много в общепринятых религиях, я не счел нужным признать преступными человеческие заблуждения, постоянно преследуемые служителями варварских культов. Если Бог действительно существует, полагал я, навряд ли он будет наказывать собственное творение за те недостатки, что были им же в это творение вложены при его создании. Составляя разумный свод законов, я обязан руководствоваться лишь терпимостью и справедливостью, так что допущение откровеннейшего атеизма в тысячу раз предпочтительнее признания Бога, ведь почитание его лишает человечество счастья. Намного безопаснее вообще не верить в Бога, чем предполагать его существующим в качестве врага человека.

Законодатель не должен упускать из виду и другое весьма важное соображение, крайне необходимое для успешной реформаторской деятельности. Я говорю о том полном рабстве, в котором человек рождается на свет. С какой осторожностью следует исправлять ошибки людей несвободных, совершающих зло только потому, что просто не могут поступить иначе! В самом деле, все наши поступки, являясь неизбежными следствиями первичных впечатлений, зависят от строения внутренних органов, от течения жидкостей в теле, от большей или меньшей силы животных духов, от воздуха, которым мы дышим, от пищи, поддерживающей в теле жизнь. Но если физический фактор обладает такой значимостью, что у нас даже отнимается возможность выбора, то самый либеральный закон всегда будет действовать тиранически. Не так ли? А законодатель, если он справедлив, займется исключительно перевоспитанием нарушителей или,