Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

сильно сказано, — заметил Кафлиш, когда Иекузер уже не мог его услышать. — Ничего не поделаешь. Наш хозяин страх как не любит платить денег. А вообще он ангел, только, пожалуй, не ангел-хранитель, а ангел-грабитель. А propos, сколько вы пообещали Абелю?

— Как так?

— Да ведь он пишет о вас статью.

— Ну так что же?

— Но, маэстро, вы вправду чересчур наивны. Вам же известно, что Абелю всегда следует что-нибудь пообещать. Это так вдохновит нашего добрейшего Абеля, что он разразится панегириком в вашу честь. После вы можете дать половину, он ничем не брезгует, все кладет в карман. Он ведь покладистый. Однако я заболтался. Будьте здоровы, маэстро.

Кафлиш поспешил дальше. На Андреаса, у которого затекли ноги, напала зевота. Напротив у прохода он заметил Туркхеймера, тот тоже как раз открыл рот. У обоих одновременно выступили на глазах слезы. Туркхеймер устало улыбнулся молодому человеку, и Андреас с гордостью подумал:

«Мы друг друга понимаем».

Ряды поздравителей редели. Туркхеймер, которому надоело зрелище вольных швейцарцев, приветствующих геслеровскую шляпу{33}, отвернулся со скучающим видом. Но те с прежним рвением стремились к Андреасу, окружая его черной вспотевшей толпой. Каждый вытягивал шею, размахивал в воздухе руками, бесцеремонно наступал соседям на ноги и сам получал тумаки в бок. Каждый, раньше чем склонить голову перед чествуемым поэтом и принести свое поздравление, бросал на дверь, у которой стоял Туркхеймер, робкий, заискивающий взгляд, казалось, моливший: «Владыка, соблаговоли хоть на полсекунды заметить, что я существую. Удостоверься, что я выполняю свой долг и воздаю все человеческие и божеские почести тому, кого ты соизволил возвеличить. С таким же успехом мог бы ты вместо этого молодого человека поместить сюда в угол для поклонения твою собачку или даже ее нечистоты: перед любым созданием твоей прихоти я паду ниц и как верующий буду лежать во прахе. Но когда ты снова низвергнешь золотой дождь на благословенную тобой землю и напоишь их, всех твоих присных, тогда, о владыка, благоволи вспомнить обо мне, твоем слуге и преданнейшем рабе!»

Депутат Тульпе, в качестве политического деятеля привыкший уважать большинство и никогда не отказывавший в поддержке сильнейшему, тоже не преминул выразить герою дня свой восторг. Каково же было его удивление, когда Андреас расхохотался ему в лицо!

Высокий старик Веннихен до того тряс головой, что белый пушок у него на темени так и плясал; он высказал свое мнение:

— Благородно написано, молодой человек. Приветствую в вашем лице энергичного соратника в борьбе за идеалы свободы и прогресса.

Однако Андреас смерил устаревшую знаменитость с головы до пят взглядом, исполненным холодного сострадания.

Его задним числом сердило, что даже сегодня он оробел перед величием Иекузера. «Что такое в сущности Иекузер? — думал он. — Колосс на глиняных ногах! Стоит Туркхеймеру дать ему пинка, и он падет ниц. Сегодня я могущественнее его; не будь это так, стал бы он мною интересоваться?»

Иекузер ничуть не лучше всех остальных; он такой же, как Бединер, который объявляет себя покровителем Андреаса; как Либлинг, наживающий капитал на своих нравственных устоях; Пимбуш, боящийся остаться незамеченным, и его жена, желающая совратить удачливого поэта; Абель, который не носит фрака, ибо в нем он слишком незаметен и потому выходит на поиски щедрых заказчиков газетных славословий в потешном пасторском сюртуке; такой же, как Гольдхерц, Веннихен, Швенке и неисчислимая толпа безвестных людей, гнущих спину перед Туркхеймером, — клиенты, нахлебники, жадная трусливая челядь, которой случается перехватить один-другой золотой из тех, что валяются здесь на полу. Все они гораздо более достойны презрения, чем Кафлиш, тот не претендует на стойкость взглядов и простодушно признается, что живет подачками. И если они не так откровенно подличают, как Капеллер, то в сущности у них у всех та же собачья натура, что и у жирного актера, который доводит до слез молоденькую актрису, чтобы подлизаться к своим господам, и, смиренно виляя хвостом, просит прощения, как только кто-либо из власть имущих косо на него посмотрит.

Высоко над этой мерзкой суетой, над сферой, где приходится подличать, чтобы жить, стоят двое: Туркхеймер и он, Андреас. Тут действительно поэт, как и должно, пребывает вместе с королем на вершинах человечества. Ибо чтобы постигнуть жизнь во всем ее объеме, поэту надо вкусить от власти, которую держат в руках Туркхеймеры. В сущности какая трагическая судьба — стоять наверху. Тут полное пресыщение, тут не надо завоевывать то, из-за чего там, внизу, кипят страсти. Какая олимпийская скука! Ибо наслаждение властью заметно умаляется безграничным презрением к тем, над которыми властвуешь. На обнаженной вершине, где стоит властелин, для него остается только одна печальная услада — видеть людей насквозь.

Усталый, отягощенный этими мыслями, Андреас собрался уходить. Туркхеймер исчез, зал опустел, в нем еще держалось зловонное облако застоявшихся испарений. Выходя, Андреас столкнулся с молоденькой фрау Блош, которая несколько робко ответила на поклон; его произведение, по-видимому, напугало бедную провинциалочку. Фрейлейн фон Гохштеттен, проходившая мимо, неприязненно и высокомерно навела на него лорнет. Его манил клаудиусовский зал; там как будто никого не было, но когда он вошел, за группой пальм кто-то шевельнулся, и баронесса Аста под руку с необычайно длинным, бледным, обворожительно гибким брюнетом прошуршала мимо Андреаса в дверь. Он равнодушно отпарировал ее взгляд, полный яростного презрения, и, пожимая плечами, посмотрел ей вслед:

«Уже вернулась из свадебного путешествия. Сердечно поздравляю. Охотно верю, что я не пришелся по душе ни тебе, ни всем твоим, но что вы можете сделать? Бессильная злоба рабов!»

Полной грудью втянул он прохладное дыхание листвы, расправил плечи и в приятном утомлении от почестей и триумфа опустился в кресло. Перед ним стояла хрупкая маленькая нимфа, которая, склонившись над ручьем, оборонялась от неуклюжих приставаний мраморного Силена.

«Вот оно — искусство Клаудиуса Мертенса», — подумал он, но легкое покашливание прервало его размышления. Он привскочил от неожиданности, ибо позади него стоял Дидерих Клемпнер, тот самый, что в свое время сказал именно эту фразу на этом именно месте ему, новичку. На молодецком лице Клемпнера лежала тень смущения. «И не без основания, — решил про себя Андреас. — Как мы оба изменились! Я был тогда неловким, никому не известным пришельцем, полным радужных надежд, и ему ничего не стоило разыгрывать из себя благодетеля; блестящее положение в Земле обетованной давало ему на это право. Теперь Клемпнера вместе с его Лицци вышвырнули отсюда. Теперь он совершеннейший нуль, а я… о, как жизнь играет нами». В счастье следовало выказать себя великодушным, поэтому он решил обойтись с Клемпнером как с равным. Он протянул ему