Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

его лице все еще держалась торжествующая улыбка, хотя румяна расползлись, а взмокшие пряди волос липли ко лбу. Он все еще делал дамам ручкой, что так их обвораживало. Но, по мнению Андреаса, вид у него был отталкивающий, устрашающий и жалкий. С высоты подмостков актер сейчас же заметил бледное лицо поэта. Надутое самодовольство моментально исчезло с его физиономии и сменилось выражением скорбного самоотречения, отклоняющим от себя всякую заслугу.

Овация непрерывно возрастала. Верда Бирац, которая, не выходя из роли, все еще корчила публике гримасы, теперь неожиданно повернулась к ней спиной. Она так ловко откинулась назад всем корпусом, что красное шелковое платье «бэбэ» взметнулось ярким пламенем до самых ляжек. Но взорам предстало только облако кружев, что вызвало несколько возгласов разочарования. Однако Либлинг, сидевший недалеко от Андреаса, громко произнес:

— Brava! Нравственность следует уважать. Brava! — повторил он зычным голосом.

Окружающие смутились; побежала молва, что самый шик кричать «brava» с «а» вместо «о» на конце. И когда Капеллер сошел с подмостков в зал, его окружила толпа почитателей, во всю глотку оравшая «brava».

Вдруг кто-то любовно хлопнул Андреаса по животу. Туркхеймер, кивая головой и покачиваясь на каблуках, улыбался ему подбадривающей улыбкой. Он сказал, многозначительно растягивая слова:

— Ну, ну, теперь мы знаем, для чего нам наши… ну да — наши любимчики. Ведь я же вам говорил, что очень вас люблю. Не меньше, чем моя жена… — Он почесал подбородок между рыжеватыми бакенбардами. — Разумеется, каждый по-своему, — прибавил он. — Честь и слава, дорогой мой, вы показали себя. Честь и слава!

Андреас слегка зарделся, обрадованный признанием человека, который лучше других понимал, что такое успех у толпы.

«Честь и слава, дорогой господин Цумзе!» — все время повторял Туркхеймер, настойчиво и гнусаво. Кто же этот красивый юноша, которому сам Туркхеймер целых пять минут расточает похвалы? Все обратили на него внимание, от столика к столику прокатилась волна.

— Это автор!

Не знакомый Андреасу человек отделился от одной группы, подошел к нему, щелкнул каблуками и назвал себя. За ним последовали другие, затем продефилировала вся толпа. Туркхеймер потирал руки, он ухмылялся, как ухмыляется философски настроенный властелин, когда подличают ему в угоду, и сам познакомил поэта с несколькими почитателями его музы:

— Доктор Клумпаш, наш знаменитый врач, архитектор Кокотт, мадам Тейфэль, фрау Штибиц, господин Блош, господин Ратибор…

Последнему Андреас поклонился ниже, чем остальным. Ибо даже на неприступной крутизне славы, в лучах которой он сейчас грелся, он все же робко благоговел перед сиятельным происхождением, приписываемым банкиру, перед репутацией опасного человека, установившейся за ним на бирже и в фехтовальном зале, и перед обдуманной уверенностью, с какой Ратибор продал фрау Туркхеймер ее собственному супругу.

Туркхеймер отошел в сторону, устав от толкотни, но бдительным оком следил за тем, чтобы любимчику его жены был оказан должный почет.

С невозмутимым видом, с церемонной благосклонностью принимал Андреас поздравления. Он старался каждого почтить по заслугам и думал только об одном — как бы сохранить спокойную осанку, которую не может изменить даже самый головокружительный успех. Душницкому, Зюсу и Гольдхерцу он пожал руки, как старым знакомым, Клаудиуса Мертенса почтил обращением «дорогой маэстро»; а профессора Швенке, ученого покровителя современной литературы, который, из боязни прослыть педантом, болтал руками и, разговаривая, раскачивался всем корпусом, счастливый автор уверил:

— Всем, чего я достиг, я обязан только вам, глубокочтимый учитель!

Доктор Бединер приветствовал его с элегантной сердечностью. Он уронил монокль из глаза:

— Ну-с, дорогой мой, кто предсказал вам это с первого же дня? Разве я не сразу открыл в вас многообещающее молодое дарование?

«Не дурно», — подумал Андреас, вспомнив, что в «Нашем веке» все еще лежат ненапечатанными несколько его стихотворений. Но, памятуя, что рекомендация главного редактора открыла ему доступ в туркхеймеровский дом, он решил сменить гнев на милость.

— Чем бы я был без вас, господин доктор? — бросил он. Но тут же вздрогнул, так как кто-то пребольно стукнул его в плечо острыми костяшками кулака. Путешествующая по свету русская княгиня Бубукова взглянула на него ласковыми славянскими глазами и сказала:

— Vous n’y allez guere de main morte, mon ami! [30]

— Что? — невольно вырвалось у него.

Она пояснила:

— Vous n’avez pas froid aux yeux, mon coco [31].

Когда он не понял и этого, она опять дружелюбно стукнула его в плечо и проследовала дальше. Князь, ее сын, который тащил за собой свою слишком декольтированную любовницу, тоже пожелал обратиться с речью к Андреасу. Но у молодого человека с клоунской физиономией, которая всех смешила, был неповоротливый язык, а напирающие сзади торопили, и он не успел с ним справиться.

Либлинг, который, как всем было известно, предпочитал самое избранное общество, стремился примкнуть к свите княгини. Он спешил и потому удовольствовался крепким и многозначительным рукопожатием. Все же он счел своим долгом хотя бы мимоходом подчеркнуть моральную идею произведения: если старания, которым он посвятил свою жизнь, когда-либо увенчаются успехом, то в стране его мечтаний ни в коем случае не будет эмансипированных женщин.

Андреас не мог подавить улыбку превосходства. В душе он назвал серьезного Либлинга старым чудаком. «Все еще носишься со своей блажью, — думал он. — А ведь ей ни за что не привести тебя туда, куда привела меня моя». Вслух он сказал:

— Вы правы. А кроме того, эстетическая сторона! Эмансипированные женщины всегда тощие. Я хвалю вкус кочевников пустыни. Первой красавицей почитается та женщина, сдвинуть которую с места под силу только верблюду. Затем следует та, что ходит, опираясь на двух рабынь.

Среди взрыва веселья, вызванного его словами, он расслышал дребезжащее блеяние, которое показалось ему знакомым. И тут же перед ним остановился безбородый человечек с орлиным носом и пергаментной кожей, черные волосы космами падали на воротничок сомнительной белизны, а непомерно просторный сюртук придавал ему вид не то пастора, не то музыканта-виртуоза. При виде доктора Абеля к Андреасу сразу вернулись серьезность и самообладание.

— Вот это я называю здоровым остроумием! — воскликнул критик. — Вам, господин Цумзе, удачные мысли приходят, видно, не только за письменным столом. Так и должно быть. Чутье и вдохновение — это главное!

От улыбки, которой влиятельный театральный критик сопроводил свои слова, обнажились его черные зубы, а лицо стянулось в тысячу грязных морщинок; и все же Андреасу оно показалось обаятельным.

— Господин доктор, я смущен вашей снисходительностью! — вежливо произнес он.

Но вид у Абеля был самый серьезный.

— Помилуйте, какая там снисходительность! Снисходительность с моей стороны? Что вы, сударь! Спрашивается, что называть снисходительностью? И какая может быть снисходительность, когда дело касается