Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

дам, и на бегу помахал им ручкой. А ручка эта была неотразима. Она напоминала красноватого моллюска, ловящего воздух. Но вот Капеллер очутился на прежнем месте и продолжал, мягко и вдумчиво, как ни в чем не бывало, свои выпады против увлечения женской эмансипацией.

Вначале Андреас был поглощен одной заботой, чтобы не заметили его жалкой растерянности. Ценность собственного произведения, в которое он до сих пор столь твердо верил, вдруг показалась ему сомнительной. Он не узнавал своих стихов в устах Капеллера и прислушивался к ним, как к чуждым звукам; однако он должен был согласиться, что постепенно стихи становились все красивее. Гостям они как будто тоже нравились, и их настроение, хотя они и не выражали его вслух, передавалось чуткому автору. Когда Капеллер, тяжело дыша, закончил третий тур пробега, Андреасу уже было совершенно ясно, что успех обеспечен; только явное неприличие последней строфы могло оказаться для него пагубным, особенно в данном толковании. Вместо того чтобы незаметно скользнуть по рискованному месту, Капеллер налег на него всей своей тяжестью. Он засунул руки в карманы брюк, выпятил живот и запрокинул голову так, что низкий лоб исчез из виду, а двойной подбородок во всей своей красе занял место лица. Делая паузы, он высовывал кончик языка и облизывал губы. Андреасу Капеллер казался воплощением самого грязного, самого отталкивающего цинизма. И, однако, как раз те самые стихи, которые дали Капеллеру к этому повод, наполняли их творца особой гордостью.

Затаив дыхание, оглядывал он присутствующих; только двое из шести поэтов покраснели. Фрау Пимбуш хлопала себя перчатками по коленям. Она закатила глаза, и страшно было смотреть, как извивается в узком воротничке ее длинная тонкая шея, над которой колыхалась голова, словно яркий и пышный ядовитый цветок. Миниатюрная фрау Гольдхерц с тихим щебетом порхала по комнате, неподвижная фрау Бешерер пробовала скорчить гримасу. Как обычно, у нее зашевелились только морщины на лбу да зеленоватое заплесневелое пятно выползло из них, точно живое. Фрау Мор ласково улыбалась, а Пимбуш держался выжидательно, предаваясь созерцанию собственных ногтей. Общий вид публики действовал успокоительно.

Капеллер закончил. Он еще раз повторил припев, на сей раз не громозвучным, а умирающим голосом, при этом лицо его было одухотворено такой усталой всепонимающей мудростью, в какой его трудно было заподозрить. Аплодисменты он принимал со скромностью, указывая на автора. Среди присутствующих с быстротой молнии распространилось мнение, что тут одновременно открыты два больших таланта. Пимбуш, к которому только сейчас вернулась жизнь, возбужденно бегал от одного к другому, разузнавая, находят ли они исполнение декламатора ultrasmart [28], а поэзию господина Цумзе superchic [29] и на высоте ли то и другое. Собрав все голоса и составив таким путем собственное мнение, он торжественно подошел к обоим мастерам, с непогрешимым изяществом пожал им руки и произнес:

— Господа, вы оба вполне на высоте! Господин директор, ваше исполнение ultrasmart! Господин Цумзе, вы пишете superchic, ничего не скажешь, вполне на высоте!

Андреас отвернулся; он вдруг почувствовал, что его бросило в холодный пот. После всех тревог и волнений нервы сдали. Он разыскал Адельгейду и был счастлив, что может уединиться с ней на минутку у чайного столика, который как раз внесли. Она мимоходом коснулась его дрожащей руки и весело и успокоительно улыбнулась. Во время репетиций она сохраняла полное спокойствие и на лице ее лежала та чувственная бледность, которую придавал ему отблеск свечей. Любящая женщина ни разу не усомнилась во всепобеждающем действии произведения, которое еще недавно серьезно беспокоило его создателя, и с приветливым спокойствием принимала восторженные комплименты, которые сыпались на нее еще обильнее, чем на автора. Каждое ее движение говорило: «Мне принадлежит не только творение, но и творец!» Андреас восхищался ее величием и любил ее за эту гордость.

Удовольствие портил только Капеллер, с которым как будто приходилось делить успех. Андреас находил это ниже своего достоинства и обратился к Адельгейде:

— Вам, сударыня, не кажется, что у директора Капеллера слишком засаленный фрак? Нельзя ли как-нибудь деликатно намекнуть ему на это?

Она предложила:

— Мы просто закажем ему новый.

Но подошедшая фрау Пимбуш быстро шепнула:

— Дорогая, не портите дела! Разве вы не понимаете, что Капеллер и его фрак неотделимы друг от друга. Они оба одинаково сальные.

— Ну, конечно, — подтвердила фрау Мор. — Капеллер вдумчивый актер, и фрак его подходит к роли. Это как раз и производит огромное впечатление.

— Особенно здесь, у тебя в гостиной, — прибавила миниатюрная фрау Гольдхерц.

Фрау Бешерер коснулась плеча Андреаса.

— Ваша поэзия, голубчик, связана с этим сальным фраком на жизнь и на смерть, — заявила она со злорадным смешком.

Он вздрогнул и побледнел; выручил его сам Капеллер. Актер, казалось, всецело сосредоточил внимание на том углу, где жались шесть поэтов, но у него был чрезвычайно изощренный слух на то, что думали и предполагали сильные мира сего. Как ни тихо обменялись замечаниями дамы, инстинкт подсказал ему, что против него нарастает враждебность, и он с добродушной, чуть ли не смиренной улыбкой приблизился к Андреасу: это был тот враг, которого следовало успокоить. Он начал с обезоруживающей искренностью:

— Простите, сударь, если я вас обидел.

Когда юноша с удивлением посмотрел на него, он пояснил:

— Видите ли, у меня совесть не чиста: благосклонная публика делает вид, будто я способствовал редкостному успеху вашего творения. Но я должен сейчас же заявить, что это недоразумение; я, так сказать, подручный и чувствую в известной мере свое бессилие перед всеми теми красотами, которыми, как я уже раз имел честь упомянуть, просто кишит ваше произведение. Выудить их все я не в силах, милостивый государь, не в силах, вы должны извинить меня. — И он с чистосердечным видом прижал руку к груди.

Обезоруженный Андреас готов был извинить все что угодно и приветливо кивнул ему. Но Капеллер еще не успокоился.

— Одному человеку это не под силу, и требовать с него нельзя. Вот будь нас двое! Я уже думал, что моя жена, — я имею в виду непонятую супругу, она ведь главное лицо в драме, — тоже должна бы принять участие в спектакле. Говорить ей не придется: ей просто надо быть пикантно одетой, глядеть нагло и кокетничать вовсю. Если уважаемой публике угодно, я подыщу хорошенькую девушку, которая сможет раздраконить, я хочу сказать — создать эту роль.

Андреаса вдруг осенило, он подумал:

«А ведь толстяк прав. Раз на сцене два лица, то это, собственно, уже не монолог, а драма. Тогда, выходит, я написал драму!»

Радостное смущение, отразившееся у него на лице при