Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

что «не всяко семя да в земь». Импортный саженец, судя по рекламным проспектам, может, для кого-то и хорош, но, как полагают не в последних рядах съезда, нам все же больше подходят свои, морозостойкие проростки — такие надежнее.

Все эти идеи и есть проявление долгожданного плюрализма, свободы слова, гласности, о чем мечталось в долгие годы заданной одинаковости мышления. И это хорошо! Ибо плюрализм обнажает истину! А как говаривали древние — истина дороже живота своего. Но плюрализм обнажает не только истину, но и самого истца. И становится очевидно: кто есть кто… А это тоже важно, очень важно!

Что же касается выступлений на съезде писателей и публицистов, то последние проявили себя гораздо продуктивней. Просто в силу своей профессии они ближе к трибуне, нежели писатели, ремесло которых — дело молчаливое, уединенное. Впрочем, у каждого это весьма индивидуально.

*

— Налицо падение интереса к чтению. В чем вы видите причины этого процесса? Есть ли из ситуации выход?

— Я так не думаю. Напротив, «налицо» небывалый взрыв всеобщего интереса к печатному слову! Вспомним, какие волнения в стране вызвала известная попытка ограничить подписку на газеты и журналы, иными словами, командно-волевыми, чиновными мерами сдержать возросшую тягу людей к печатному слову. Да и головокружительный взлет тиражей периодических изданий говорит сам за себя. А посмотрите, как удлинились очереди у газетных киосков! Нет, чтение стало занимать в нашем быту гораздо больше времени, нежели прежде. К печатному слову потянулись даже те, кто еще недавно был равнодушен к такому занятию.

Другое дело — кого и что нынче читают?

Вот тут следует признать, что это не Гоголь, не Чехов, не Толстой и не Пушкин в первую очередь… Однако такое читательское отклонение вовсе не означает, что долго и верно служившая нам классика вдруг уронила свой престиж, вызвала массовое разочарование в своей абсолютной ценности. Вовсе нет! Великие книги не выброшены за ненадобностью, не снесены в букинистическую лавку. Они по-прежнему трепетно тешат наши души даже одним своим молчаливым стоянием на книжных полках. Мы только временно отложили свое обращение к ним.

Отклонение читательского интереса вполне объяснимо. Внимание общества переключено на «злобу» дня, коей как раз и полны сегодняшние более мобильные печатные формы, нежели книги. И было бы настораживающим, опасным признаком апатии и гражданской деградации, если бы люди не проявляли интереса в первую очередь к бурно протекающим общественно-политическим процессам, определяющим дальнейший путь страны, судьбу нации и каждого входящего в нее народа, состояние отечественной истории культуры, вехи ближайшего и перспективного будущего. Весь этот каскад проблем, выплеснувшийся иззаперти, задевает каждого и требует незамедлительного собственного отношения, а следовательно, и поступков.

Проводником насущных проблем и неотложных идей как раз и является живое слово, в том числе печатное, пахнущее свежей типографской краской, за которым люди толпятся у киосков и выходят на бурлящие площади. Гласность, рожденная перестройкой, становится внушительной материальной силой!

Сдерживавшая ее плотина, в основание которой заложены замшелые монолиты сталинского деспотизма, рассчитанная своей высокомерной прочностью на вечные времена, эта твердыня многие и многие годы накапливала за своей толщей энергию попранного народного духа, спрессованную долготерпением и долгомолчанием в критическую субстанцию, вобравшую в себя и кровавый разгул чрезвычайной опричнины, и распятие на дыбе коллективизации исконных радетелей земли, изгнание и распыление по лику бескрайней и бесправной мачехи-России целых народов, насильственное обращение всякой творческой мысли, всякого сыновнего шевеления ума в серое единомыслие Беломорканала и Колымы, — все это и многое другое, составившее всенародное лихолетье, вдруг ринулось в проран перестройки, став одновременно и разрушительной, и созидательной силой, как и всякая иная разбуженная энергия.

Слово о правде властно влечет к себе еще и потому, что оно, и только оно, будто целебный источник, растепляет занемевшую душу, смывает коросту многолетней мимикрии, приросшую маску двуличия, освобождает от душевного ужеподобия, возвращает прекрасное чувство свободы, простора и, наконец, ни с чем не сравнимую радость открытого общения, ибо ничто так не деформирует, не убивает в человеке человеческое, как проволочный режим разобщенности, немоты и келейного одиночества, квартирно-этажной расфасованности. В этом глухом вакууме безмолвия, в котором мы пребывали долгое десятилетия, будто древоточцы, разъедают и превращают в труху человеческое «я» неизбывные сомнения в собственной значимости, в верности избранных критериев добра и зла, в цели и ценности самой жизни. В результате каждый начинает чувствовать себя отщепенцем, изгоем, заведомо виноватым пред ликом любого современного власть имущего Понтия Пилата.

Воистину сказано: в начале было Слово {41}. Оно было в начале каждой революции. Оно же ищет пути к истине и в революции наших дней, в начале нового мироздания.

Говоря об этом столь патетически, я ни на минуту не забываю, что под знамена гласности проникли, приспособились к шагу и трубадуры недавнего застоя, и бойкие маркитанты, промышляющие сомнительным жареным, дабы в общем походе набить подходящую мошну. Все они при удобном случае не прочь ухватиться за поднятое судьбоносное древко.

Что же касается фундаментальной литературы, оставленной на таких полках, то ошибочно полагать, будто она не участвует в нынешних общественно-политических процессах. Перестройка вряд ли была бы возможна, если бы мысль о ней не внушалась, не подпитывалась могучим нравственным потенциалом, заложенным в тома лучшей нашей прежней и современной словесности. Большая литература всегда с нами и в нас. Она лишь требует мира и тишины для ее углубленного прочтения. И такое время придет!

1989

Обособление — небезобидно

Искусство, в том числе и литература, всегда было, есть и будет ареной соперничества, сферы, под внешне блистательным куполом которой стиснуты одновременно все человеческие страсти, добродетели и пороки. Здесь всегда неотступно маячат Моцарт и Сальери — эти роковые антиподы, символы неприятия. Черные и Белые любого вида творчества {42}. Никто не считает себя Сальери, напротив, все признают в себе только Моцарта. Но волею судеб роли заранее распределены, возможно, еще с колыбели, и нам остается лишь обреченно исполнять оные, так и не познав, что мы есть на самом деле. И в этом — жестокая необходимость художественного бытия. Ибо одно только Белое — бесплодно. Так же, как и всякий иной цвет. И лишь сопоставление способно создать драматургический импульс, а следовательно, и само искусство. Как это ни парадоксально, но без Черного и Белого, без контрастов нет побуждающих условий для динамики, нет движения вперед, нет поиска средств самоутверждения, а стало быть, нет и обретений. Обо всей этой гегелевщине очень кратко и просто сказано в нашем народе: «На то и щука, чтобы карась