Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

и цены разные были. Были люди не просто только энтузиасты, а просвещенные люди. От них исходило это благо, они многое брали на себя. А у нас на [4] ‹…› бытность, а через полгода становятся неузнаваемыми. Стыдятся своего происхождения, стыдятся спеть, стыдятся родных мест и отца с матерью.

*

Я думаю, серьезнейшие вопросы мы сейчас поднимем. Все ориентированы на Москву, один «Огонек» получает десять тысяч рукописей в год. Москва завалена рукописями, а, скажем, Воронежское издательство — к нему отношение как к издательству второго сорта. Если там будешь напечатан, то не будешь замечен. Никакая критика не обратит внимания, книга будто бы и не выходила. Нужны усилия, чтобы издательства, все без исключения, имели равные права. И в оплате гонорара тоже. И еще — местный произвол чрезвычайно велик, там могут «порезать», как хотят. А что творится с журналами? В Новосибирске более-менее дела обстоят благополучно. «Сибирские огни» — старый, с хорошими традициями журнал. Он многое брал на себя и удовлетворял и писателей, и читателей. А в центре России что мы имеем? «Дон» — на восемь крупнейших областей и краев. «Волга»?

*

У нас часто говорят о серой литературе. Когда оратор говорит о серой литературе, он автоматически себя исключает: он не серость, а серость те, кто сидят в зале. И все начинают оглядывать друг друга: кто же серость? Это к перестройке имеет прямое отношение. У нас промышленность на иждивении у государства. Все хватают государство за лацканы: «Дай! Дай! Дай!» А нужно, чтобы государство содержалось промышленностью. В переложении на издательское дело — писатели на шее у государства. Все «дай, дай, дай», ломятся в издательства, в разные инстанции, и конца этому не видно. Здесь нет саморегулирования. Серость тогда вымрет, когда издательства перейдут на самоокупаемость. Закон самосохранения будет работать очистительно… К слову, об изданиях. Я член редколлегии «Роман-газеты». Присылают мне список произведений, которые хотят издать. Смотрю, очень многих авторов не знаю. Но я должен выбрать двадцать из них и еще десять кандидатов, а всего в списке примерно человек сто двадцать. Прочитать все, что они написали, невозможно. Тогда я начинаю отбирать по такому принципу: «Ага, этого я знаю, мы куда-то вместе ездили, с этим тоже что-то связано», и я выписываю эти фамилии. А если я отказал, авторы идут к Ганичеву, главному редактору «Роман-газеты», он отказал — идут в Госкомиздат. Тот, кто очень хочет и умеет, дойдет наконец туда, где ему дадут «добро». Только тот ли это будет автор? «Роман-газета» — привлекательное издание, никаких пошлин не берет, никакие сорок, шестьдесят процентов в том случае, если эта вещь уже не однажды публиковалась, не действуют, а тираж полтора-два миллиона. И, как мухи, летят на это издание писатели. А для того чтобы такое положение дел изменить, надо дать самому изданию право выбора, для этого ему нужен новый статус. Например, читатель, следя за журнальной и книжной продукцией, должен сам выбрать эти двадцать фамилий и прислать в издательство открытку. Разумеется, это один из вариантов.

*

Опасно, когда хорошее начинание сводится к мероприятию. Тогда вокруг него появляются ловкачи, проныры, бюрократы и прочий люд. А практика семинаров, когда начинающие встречались с людьми опытными и все это было незаорганизованно, существовала. В Чите в шестьдесят пятом году мы собрались на региональное совещание писателей Сибири и Дальнего Востока. Семинар длился примерно семь дней. Я могу назвать его результаты: Валентин Распутин, Александр Вампилов, Вячеслав Шугаев, Геннадий Машкин. Все эти ребята прошли через мои руки. Саша Вампилов читал свою первую пьесу, которая называлась «Ярмарка», уже потом она появилась как «Прощание в июне». Была первая читка у Геннадия Машкина. Он представил на семинар «Арку» и «Белый пароход».

1988

Писатель и время

— Довольны ли вы своей издательской судьбой? Как вы оцениваете книгоиздательскую ситуацию в стране?

— Утверждение Франсуа Мориака о том, что гении, рожденные в провинции, едут умирать в столицу, имеет, видимо, тот смысл, что душа галльского поэта не может достичь совершенства вне прелестей блистательного Парижа — без триумфальной устремленности Елисейских Полей, дымковой легкости творения Эйфеля {35}, без феерических бульваров, тонущих в смеси ароматов от Кристиана Диора и лимузинного бензина и, конечно, без этого пьянящего очарования мимолетных взглядов и улыбок, внушающих божественное чувство возвышенного парения.

Что и говорить, Париж прекрасен, и в нем во все времена найдется то сокровенное, ради чего готовы отдать свои жизни вожделенные барды. И все же древней Лютеции {36} куда как далеко до нашей матушки Москвы, если сравнивать их по числу скопившихся тут служителей изящной словесности. На сегодня официально учтено свыше двух тысяч столичных профессиональных авторучек, не считая прочих разных любительских самописов и самописок. Это примерно столько же, сколь разбросано оных по всей остальной Руси от Куршской косы до Берингова пролива {37}. Если в самой России один сочинитель приходится на тысячу двести квадратных километров, то в Москве невозможно бросить какой-либо предмет, не попавши в такового.

В иных московских пределах, например в Переделкино, скопление гениев и дарований достигает зоопарковой плотности. Человек с вдохновенным взором здесь столь обыкновенен, что каждого из них, стоящего в очереди за недозрелыми помидорами, знающая всех в лицо станционная продавщица может бесцеремонно одернуть: «Нечего копаться, бери подряд, не Пушкин поди…» И человек терпит, не важничает, берет, что дают, что выделяют на творческий контингент.

Московский гений готов терпеть и гораздо большие унижения и неудобства, нежели нелюбезность овощной продавщицы. Так, по результатам последней ревизской сказки, хранящейся в анналах Московской писательской организации, тридцать один процент, то есть почти каждый третий московский сочинитель, не имеет даже личного письменного стола, главного своего пристанища, и творит, как правило, в ночное время на кухонном столе среди кастрюлек.

Да простят меня Большой театр и оба МХАТа, овеянный легендами Тверской бульвар и окуджавский Арбат, родной брат парижского Монмартра, простят меня Останкинская башня и Алла Пугачева тож, но, увы, все-таки не ради них рвется в столицу и обременяет ее своим скученным присутствием российский сочинитель, не ради московских красот и достопримечательностей бросает он в провинции жену и родных деток, вступает в поспешный брак с московскими метровладелицами или тайно ютится на брошенных зимних дачах; не ради «божественного чувства высокого парения» идет он на всяческие прописочные ухищрения и вовсе не для того, чтобы умереть в столице вообще, как к тому стремится каждый патриотически настроенный француз, а