Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

ныне не подает руки, не ходит в одно и то же кафе и не садится вместе в чистом поле, уведомлять нет надобности по причине общеизвестности. Почти все теперешние журналы и еженедельники полны такими раскладами и пасьянсами.

А что же было между оттепельными потасовками? Может быть, это было время всеобщего миротворения и творческого благоденствия?

Отнюдь нет! Просто нелицеприятие уходило в негласность, похожую на подполье, обретало новую тактику, более изощренные способы притеснения и вытеснения. ‹…›

Эти удары под ребра на виду у всего честного народа без права ответить, дать сдачи испытали многие от подручных литературной инквизиции. Не так давно, например, по спецзаказу была устроена «темная» Володе Крупину за его «Сороковой день». Более всего Крупин был повергнут в недоумение тем, что били вроде бы свои, по виду единомышленники, и, может потому-то, нанося удары, они улыбались и принимали невинные позы.

Созданный будто бы для миротворящих целей, для всеобщего литературного братства и единогласия так называемый метод социалистического реализма в действительности явился орудием ущемления творческой индивидуальности, рассадником социальной несправедливости, поэтажного расслоения писательской среды, подспудным накопителем смуты. Порожденный деспотической системой сталинизма, этот метод близко копировал исправительно-трудовые зоны — с той же колючей проволокой всяческих запретов (ну, скажем, на каждых два отрицательных персонажа в произведении должно быть не менее трех положительных. Отступление от этой нормы грозило поркой), со сторожевыми вежами по периметру, откуда осуществлялся идеологический догляд и высовывались критические пулеметы. Здесь также были свои фискалы, наушники, свои паханы и жалкие субъекты для битья, свои придурки, добровольные ревнители литературно-барачного распорядка и режимных построений в затылок одного другому. Были и свои жертвы, распятые и заклейменные за своеволие и непослушание, каковыми среди многих других оказались и Андрей Платонов, и Анна Ахматова, и Владимир Дудинцев… Ибо всякое высовывание за ограду вышеназванного метода рассматривалось как попытка бегства, как измена социалистическим идеалам.

Нет ничего удивительного, что как только пахнуло новой оттепелью, многоликая возбужденная масса ринулась выяснять отношения не только с внешней средой, но и внутри себя, между собой, друг с другом, непроизвольно свертываясь в группы и группки, что в конце концов и вылилось в почти неуправляемую междоусобицу. Тут и личные обиды, и попранное творческое достоинство, и жажда реванша, и необузданный зуд просто так что-нибудь погромить, двинуть в морду, и авантюристические надежды чем-либо поживиться в не очень стерильном потоке перестройки, и львиный рык потревоженной сытости, и… много-много иных нюансов и мотивов, иногда глубоко запрятанных под камуфляжем громких словес…

Все это трудно назвать «гражданской войной», хотя некоторым хотелось бы произвольно обозначить линию фронта и собрать под свои поспешно выкрашенные амбициозные знамена как можно больше «штыков».

Снижение накала страстей мне видится в дальнейшем углублении перестройки, в демократизации наших творческих структур. Например, наш литературный генштаб за годы парникового, ничем не колышимого застоя превратился в инкубатор по искусственному выращиванию литературных генералов, предоставляя им убаюкивающий уют административных кресел и всяческие привилегии: тортоподобные дачи, персональные «Волги», палаты Четвертого Главного чазовского управления, шезлонги на Золотых Песках и в Карловых Варах, развлекательно-тряпичные поездки по странам и континентам, запанибратскую вхожесть во все издательства и журналы, закулисное делание друг из друга лауреатов и героев и проч., и проч. Не случайно даже в новом проекте Устава СП СССР генералитетом высказано высочайшее пожелание избираться на занимаемые им должности не менее чем на десять лет! Спасибо и за это, ибо в не столь отдаленные времена их превосходительства восседали пожизненно.

И это, когда в той же Москве, как я уже говорил, не каждый писатель имеет свой письменный стол, а многие в провинциальной бесправной глубинке, не имея возможности издаться, порой влачат жалкое существование на грани бедности.

В общем, я за такое различие между писателями, которое отражается в содержании их книг, а не в бликах раздутой значимости и самомнения.

Я — за здоровую, открытую, естественную конкуренцию всех талантов, которая и обеспечит устойчивое и плодотворное сосуществование.

*

— Ваша оценка Первого съезда Советов? {39} Довольны ли вы его результатами? Как вы оцениваете выступления делегатов — писателей, публицистов?

— Если вообразить демократическую систему в виде некоего символического дерева, под сенью которого после долгих лет бесплодного пути к зыбким миражам будущего хотелось бы устроить наше благоденствие, то, применительно к этому образу, я отметил бы (разумеется, весьма условно и субъективно) среди делегатов съезда несколько приметных групп.

Первая — те, кому не терпится поскорее снести все прежнее и на том месте посадить уже готовое дерево — с раскидистой кроной и разветвленной корневой системой, — такое, чтобы сразу же приносило желаемые плоды. Идея сама по себе пленительна, но инфантильна и, следовательно, утопична. Впрочем, как несбыточными оказались и все наши прежние нетерпеливые желания: «Сезам, откройся!» {40}

Вторая группа — те, кто, предостерегая первых, полагает, что зрелое, плодоносящее дерево демократии в один прием посадить невозможно, поскольку взрослые деревья не выносят пересадки, тем более в неподготовленную почву (а я бы от себя добавил: почву, где заступ все еще горестно стучит об останки неприбранных и неучтенных…). Эта вторая группа осмотрительно призывает брать саженец по плечу, который был бы способен сперва хотя бы уцелеть в незнакомой ему субстанции (добавлю: если его, бог даст, не сомнут, не затопчут по причине своей же безалаберности и нерадения, а то по чьему-то злому умыслу), а уж только тогда выбросит он свои первые побеги, потянется ввысь.

И наконец, в третью, плотно сбившуюся, хотя и невеликую числом, группу сошлись те, кто не желает иметь дела ни с какими хлипкими демократическими древесами, а предпочел бы оставить прежнюю бетонную пирамиду, хорошо ими обжитую, которая в силу конструктивных особенностей хотя и не способна простирать живительную сень к своему подножию, зато еще издали блистает своей сиятельной вершиной. (Что и говорить, отменно прочная конструкция, сработанная еще во времена Великого царства Верхнего и Нижнего Нила, и весьма удобная для поддержания всеобщего послушания и похвального единомыслия!)

Разумеется, между этими группами существуют промежуточные, переходные, тяготеющие то к одному, то к другому мнению. Иные вроде бы и не против самого древа, но хотели бы поместить его на вершине пирамиды, чтобы оттуда, с руководящей высоты, нисходила благотворительная демократическая благодать. Однако в этом варианте, заметили бы мы, нет ничего оригинального, ибо попытка создать подобный гибрид уже имела место в недавней отечественной преобразовательной практике. Например, при Никите Хрущеве.

Замечены и такие плюралисты, которые предлагают завезти саженцы из заморских питомников, не беря, однако, в резон того народного присловия,