Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

занятий час он усаживался в кресле с трубкой в зубах и, положив ноги на низкий столик, читал газету. Прочитанное тут же комментировал, щедро пересыпая немногочисленные приличные слова площадной бранью. Вообще речь его в основном состояла из сочных, замысловатых и исключительно грязных ругательств. Стоило ученику во время ответа ошибиться, как он обрушивал на него поток отборной брани. На уроках богословия мы не столько преуспели в изучении Корана, сколько научились изощренно ругаться.

Учитель Карамдад докурил сигарету и спросил:

— Я слышал, ты стал писателем?

— Ну, какой я писатель… так, кропаю понемногу, — скромно признался я. — Пишу небольшие рассказы, критические статьи, кое-что по психологии.

— Так-так, — откликнулся он, покачивая головой.

Я налил ему еще чашку чая.

— Одним словом, стал знаменитостью.

— Что вы, разве я знаменитость? Просто пишу немного для собственного удовольствия.

— Кто-то говорил, ты пишешь книги о сексе. Верно?

— Нет, я занимаюсь исследованиями в области психологии.

— Это одно и то же. Мерзость все это. Да и рассказы твои, надо думать, препакостные.

— Нет, нет. Обычные рассказы, как все пишут, без всяких непристойностей.

— Не понимаю я нынешнюю молодежь. Вот получил ты степень магистра, стал профессором колледжа, а что ты сделал для процветания нации? Прежде всего, мне не нравится предмет, который ты преподаешь. Если бы ты, раб божий, стал профессором богословия, я бы думал с радостью: мой ученик, преподавая в колледже ислам, тем самым славит мое имя.

Как мог я рассказать бывшему учителю, что его грубость, побои и сквернословие отвратили меня не только от богословских наук, но и от самой религии. Я был лучшим учеником в классе по всем предметам, но на уроках богословия испуганно прятался за спины товарищей. Я поступил в эту школу, когда отца перевели сюда из другого города. Впервые увидев меня на передней скамье, учитель Карамдад побагровел, глаза его налились кровью.

— Ты, — крикнул он, ткнув в меня пальцем, от которого, казалось, исходил электрический заряд, — ты христианин?

— Нет, господин учитель.

— Индус?

— Нет.

— Сикх?

— Нет.

— Так почему же ты вырядился в брюки?

Он грозно возвышался передо мной. Я, понурив голову, смотрел в пол. Корявым сильным пальцем он приподнял мой подбородок и продолжал:

— Посмотрите-ка на его пробор. Твой отец собирается разъезжать по нему в автомобиле?

Я молчал, и он раздраженно повторил:

— Я спрашиваю, что, по нему твой отец будет кататься на автомобиле?

Только тогда я сообразил, почему все мальчишки в классе одеты в узкие штаны, какие носят мусульмане, а на головах у них шапочки. Часть учеников смотрела на меня с жалостью, другие злорадно хихикали.

— Отвечай, негодяй!

Но «негодяю» нечего было сказать в свое оправдание.

— Откуда явился?

Я ответил. Он с издевкой повторил:

— Говоришь, из миссионерской школы. Оно и видно, что христианином заделался. Теперь слушай. Если хочешь учиться в этой школе и в этом классе, тебе придется быть мусульманином. На первый раз я тебя прощаю. А впредь смотри, так отколочу, что надолго запомнишь.

Вернувшись домой, я бросился матери на грудь и, заливаясь слезами, рассказал ей все, повторив многочисленные ругательства, которыми осыпал меня господин учитель, и наотрез отказался идти в школу. Вечером, когда отец пришел со службы, мать поделилась с ним новостью. Отец тотчас направился к своему другу — школьному инспектору, тот вызвал к себе заведующего школой и учителя Карамдада и хорошенько отчитал их. С тех пор учитель богословия оставил меня в покое. Таким образом, хотя я и считался мусульманином, так им никогда по-настоящему и не стал.

Уплетая печенье, учитель Карамдад разглагольствовал:

— Наша страна пришла в упадок. Кругом царит разнузданное бесстыдство. Девушки перестали носить шарфы, выставляя напоказ открытую грудь. Их нескромные наряды свидетельствуют о распущенности. Они не прячут своего тела от посторонних глаз. В городе на каждом шагу идут мерзкие английские фильмы. И никто не воспрепятствует всем этим безобразиям. Люди не страшатся божьего гнева. На рекламах красуются целующиеся парочки. В каждом доме ворох непотребных книг. Все мечутся как сумасшедшие, обуреваемые низкими желаниями. Неужели Пакистан[166], эта «страна чистых», стал прибежищем женщин, потерявших стыд, и мужчин, забывших о чести? Всех этих нечестивцев надо уничтожить. Безжалостно побить камнями. Это все вина поганых фильмов, а еще больше — грязного чтива, приходящего к нам с запада. Докатились! Совсем презрели добродетель и мораль. Ни заботы о младших, ни уважения к старшим, ни почтения к старикам. Забыли все — намаз, пост, Коран. Стали послушниками шайтана, погрязли в грехе, кругом негодяи, мерзавцы… — Изощренные ругательства полились из уст господина учителя неиссякаемым потоком.

Был праздник в честь святого Датты-сахиба. Я пробирался сквозь толпу, торопясь по своим делам, как вдруг одно лицо в толпе привлекло мое внимание. Седая борода, лоснящаяся от грязи феска с оторванной кисточкой, то и дело сползающая на уши. Темная, словно закопченные кухонные стены, кожа, на носу очки с треснувшими стеклами. Человек зычным голосом кричал:

— Послушайте теперь пятую суру… Восславим сокровищницу небес… Провозгласим нашу любовь святому Датте-сахибу…

Какой знакомый голос! Ба, да это же учитель Карамдад! Старик с лицом, изборожденным глубокими морщинами, со свитком молитв и узелком с подношениями в руках, громко славящий в людском водовороте святого Датту, — мой бывший учитель, вернее то, что от него осталось. Пораженный, я застыл на месте и, хотя очень спешил, уже не мог пройти, не окликнув его.

— Господин учитель! — неуверенно позвал я.

Он обернулся и несколько мгновений напряженно вглядывался в мое лицо. Я назвался, и тогда он узнал меня и обнял.

— С каких пор вы стали бродячим проповедником?

— Что поделаешь? После ухода на пенсию живется трудно. Цены растут день ото дня. В доме несколько ртов, а кормильца нет.

— А ваш сын? Забыл его имя.

— Кифаятулла.

— Вот-вот. Он, наверное, уже где-нибудь служит? Учитель тяжело вздохнул:

— Аллах призвал его к себе. Погиб в автобусной катастрофе. Его жена и дети живут теперь со мной. Вот и приходится всячески подрабатывать. Получаю комиссионные, кое-что верующие жертвуют.

— Сколько же вы на этом деле зарабатываете?

— Двадцать процентов от сбора.

— И только?

— Еще иногда подношения перепадают. Правда, больше все мелкие. Получается рупии три, иной день — пять. А в праздники, как сегодня, набегает до десяти, даже до двадцати рупий.

— Боже мой. Такую сумму, господин учитель, вы, бывало, тратили на одни сласти.

— Времена меняются, сынок, — вздохнул он. — Мне давно пора сидеть дома, покуривать трубку да играть с внучатами, а не толкаться в толпе.

— Может быть, вам стоит давать уроки?

— Ты рассуждаешь, как ребенок, — усмехнулся он. — Давать уроки богословия! Коран — не английский язык, не