Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

— Все в порядке! — ответил находившийся где-то совсем близко тюремщик.

Охранник, видимо, успокоился и замолчал. Успокоились и часовые и даже заключенные: главное — соблюсти порядок.

Но какой же это порядок, когда Хайат Мухаммед, лежа на холодном каменном полу, считает последние часы своей жизни? Он не увидит улыбающегося утра, не ощутит всем существом своим прохладного дуновения ветерка.

Ровно в шесть окончилось его последнее свидание с родными. С того момента Хайат Мухаммед не проронил ни слова. Лишь изредка когда он переворачивался с боку на бок, был слышен звон кандалов. Неделю назад он пытался покончить жизнь самоубийством. Изорвав куртку и штаны на длинные полосы, он сделал из них веревку, а сам закутался в одеяло, чтобы дежурный тюремщик ничего не заметил. Но когда он накинул петлю на шею, а другой конец веревки стал прилаживать к решетке, раздался пронзительный свист часового, подхваченный свистками тюремщиков, на вышке тревожно забил колокол. Прибежали врач, начальник охраны корпуса, помощник суперинтенданта и суперинтендант. Они поспешно открыли замок, вошли в камеру и обступили Хайата Мухаммеда.

Он сидел молча, низко опустив голову.

— В кандалы его! — загремел суперинтендант.

— Сам захотел умереть, ублюдок, думал всех перехитрить, — прогнусавил доктор. Несчастного заковали в кандалы и снова бросили в камеру.

Да и только ли на ногах были у него кандалы? Разве камера в двадцать пять квадратных футов, решетки, замки и вся его жизнь не были кандалами? Но с жизнью будет на рассвете покончено, и тогда он освободится от всех уз, цепей и оков. Опять сменились часовые. Им велено было проследить за тем, чтобы Хайата Мухаммеда казнили в точно установленный законом день и час. Допустимо ли, чтобы он умер, когда ему заблагорассудится?

Вот опять в тишине зазвенели его кандалы. Сегодня ночью он ни разу не позвал меня. Я тоже не решался его тревожить. Когда, бывало, раньше его переводили в соседнюю с моей камеру, мы до хрипоты разговаривали с ним. Он расспрашивал меня о моих делах, я, как обычно, просил его спеть. Надо сказать, что своими нехитрыми деревенскими песнями Хайат Мухаммед снискал в тюрьме всеобщую любовь. У него от природы был очень красивый голос, а когда человек сидит в камере смертников, его голос кажется особенно красивым и печальным.

Я несколько раз хотел окликнуть его, но никак не мог отважиться. Почему он так долго молчит? Раньше этого с ним не бывало. И я снова и снова перебирал в памяти семь месяцев, проведенных в тюрьме. Хайата Мухаммеда бросили в этот каменный мешок еще полтора года назад, когда его приговорили к смертной казни. Он подал прошение о пересмотре дела в высший суд. Дело тянулось несколько месяцев, — разве могут понять судьи, как тяжко жить в камере смертников? Разве знают они, что запертый в эту мрачную камеру узник умирает медленной смертью? Высший суд отверг его прошение. Тогда в душе Хайата Мухаммеда зажглась последняя свеча надежды — федеральный суд. Но федеральный суд тоже подтвердил приговор, и Хайату Мухаммеду оставалось уповать лишь на милосердие. Однако никто не видел его отчаявшимся. Случалось, что по вечерам его переводили в соседнюю с моей камеру, тогда он казался вполне счастливым и на ходу громко кричал мне:

— Шах-джи, я снова прибыл к вам!

Ответ мой бывал неизменным:

— Хайат Мухаммед, сегодня тебе придется петь для меня всю ночь!

— Всю ночь не выйдет, — со смехом говорил он, — только до двенадцати, пока не сменятся часовые.

И он запевал народную песенку:

Два листка с гранатового дерева…

С каждым новым куплетом голос его становился все печальнее. Он мог петь всю ночь напролет и не уставал. Когда же у него начинали слипаться глаза, он усаживался поудобнее и кончал песню обычно одними и теми же словами:

Не вечно жить нам в камерах тесных…

Я не раз слыхал от Хайата Мухаммеда, что, когда из суда его везли в камеру смертников, ему повстречался какой-то святой факир и предсказал, что в камере он долго не просидит и что его ждет спасение. Прерывая пение, Хайат Мухаммед часто спрашивал меня:

— Шах-джи, а высший суд многих выпускает на свободу?

— Конечно! Аллах милостив, решение выйдет в твою пользу.

Выслушав меня, Хайат Мухаммед радовался, как ребенок, и снова начинал петь.

Когда высший суд отверг его прошение, я опять попытался утешить его.

— Не беспокойся, Хайат Мухаммед, уж федеральный суд непременно решит дело в твою пользу.

Я говорил это просто так, но Хайат Мухаммед охотно верил мне. Он крепко держал в руках еле тлевшую свечу надежды и не хотел думать о том, что она погаснет. Все полтора года в темной крошечной камере он жил этой надеждой и, получив отказ федерального суда, стал ждать ответа на свое прошение о помиловании. Но сегодня рухнули все его мечты, все надежды. Сегодня он умрет. В камере уже витал призрак смерти, воцарилось гробовое молчание. Ему осталось жить всего шесть часов. Но и в эти последние часы он не обрел свободы. Закованный в кандалы, он лежит на холодном цементном полу и ждет своего часа.

Мне так хотелось заговорить с ним, но зачем? Что мог я сейчас сказать ему в утешение? Быть может, помолиться за него? Нет, я не знал, что делать. Чуть было не попросил: «Хайат Мухаммед, спой твою любимую песенку, как там поется:

Не думай о своем покое —

Не вечно жить нам в камерах тесных».

Но слова застряли в горле. Ведь из этой камеры ему никогда не вырваться.

Даже часовые сегодня молчали. Никто из них не пытался, как обычно, спеть, какую-нибудь газель, никто не мурлыкал полюбившуюся песенку из кинофильма. Они не обменивались новостями, не обсуждали газетных сообщений, они молча шагали перед камерами. Тишина была зловещей. Но в ночь перед казнью всегда так бывало. Все окружающие предметы принимали таинственный вид, от них веяло холодом смерти. Даже тюремное начальство и тюремщики, не говоря уже о заключенных, разговаривали шепотом, и в этой тишине, казалось, явственно слышались шаги смерти.

Около десяти вечера с очередным обходом явился помощник суперинтенданта и приказал охранникам не спускать глаз с осужденного. Смерть готовились встретить с почетом, словно важного гостя. «Как, в сущности, здорово устроен государственный механизм, призванный убивать людей», — подумал я.

Прошел еще час, зазвенели кандалы: Хайат Мухаммед повернулся на другой бок и позвал меня:

— Шах-джи, еще не спите? Теперь я здесь недолгий