Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

— Шах-джи, а вы не шутите?

— Нет, Хайат Мухаммед, я говорю чистую правду, — крикнул я. — Она — моя, моя жена, моя жизнь, светоч моей жизни. Разве это так важно, где и как она живет!

Хайат Мухаммед снова рассмеялся и удивленно спросил:

— И она обещала быть вашей?

— Да, и не раз.

— И потом нарушила обещание?

— Выходит, что так.

— И вы простили ей? Почему же вы ее не убили?

— Что пользы рассуждать об этом, Хайат Мухаммед? Мы с тобой живем в совершенно разных мирах. Я ухватился за условности цивилизованного мира, чтобы найти ей всевозможные оправдания, и заставил себя молчать. Чувствовал я то же, что и ты. Но я простил ее. Как мог я ее убить? Ведь я рос не со свирелью в руках, я видел всю грязь нашего общества, толкающего людей на сделку с совестью. Ты — человек простой, ни с культурой, ни с наукой не…

— Я не понял всего, что вы сказали, понял лишь одно, что вы не мужчина. Да разве бы отказался настоящий мужчина от своей любимой? Как хотите, Шах-джи, но вы трус…

Разговаривая со мной, Хайат Мухаммед припал к оконной решетке. Сарказм, звучавший в его голосе, больно ранил меня. Надо было что-то ответить, но что? Как, какими словами объяснить Хайату Мухаммеду все, что произошло со мной? Что бы то ни было — он привык считать либо хорошим, либо плохим, середины для него не существовало. А такие, как я, всегда ищут середины. Вот почему мне было трудно разговаривать на эту тему.

— Который час, Шах-джи? — спросил через некоторое время Хайат Мухаммед.

— Кажется, половина третьего.

— Шах-джи!

— Да?

— Не любили вы по-настоящему свою бабу.

— Ее нельзя не любить, Хайат Мухаммед. Она такая красивая! И очень искренняя и чистая, как младенец. Нужда разлучила ее со мной.

— Это верно, нужда разлучает людей. И все же я скажу — нехорошо вы поступили.

— Я не мог поступить иначе.

Хайат Мухаммед помолчал, потом снова рассмеялся, только невесело, и чуть слышно произнес:

— Вот и я по-другому не мог. Одному Аллаху известно, кто из нас прав: я или вы. Но я умру как мужчина, а…

Он осекся, но я отлично понял, что он хотел сказать, и не возражал.

Потом снова была тишина, и тревожные беспорядочные мысли, и холодный каменный пол. Я молча лежал на этом полу и размышлял над проблемами жизни, смерти, любви. Какие только страсти не обуревают человека! Я думал о том, что такое насилие и право, но не мог прийти ни к какому выводу. Кто же из нас счастливее — Хайат Мухаммед или я? Хайат Мухаммед скоро перейдет границу жизни. Мне же до самой старости придется влачить жалкое существование. Ураган, разыгравшийся в душе Хайата Мухаммеда, бушевал теперь и в моей груди. Быть может, какая-нибудь волна и меня увлечет за собой. Но куда?

Хайат Мухаммед снова стал взывать к Аллаху. Только теперь голос его был спокойным и печальным. В нем звучала отрешенность от всего земного, которую может родить лишь полная умиротворенность души. За семь месяцев, проведенных в тюрьме, я научился угадывать по голосу его самые сокровенные чувства. Ведь все это время мы только слышали друг друга.

Немного погодя он умолк, потом снова раздалась его молитва. Постепенно нотки печали и умиротворенности исчезли. Голос Хайата Мухаммеда стал до того бесстрастным, что, казалось, существовал сам по себе.

За стенами наших камер началось легкое движение. Это собирались тюремщики, охранники и тюремное начальство. В едва обозначившейся целомудренной чистоте утра шаги их возвестили о приближении смерти. Однако Хайат Мухаммед был ко всему безучастен: он славил имя господне. Мне так хотелось, чтобы он еще раз, как это бывало прежде, ласково позвал меня: «Шах-джи». Но он словно забыл обо мне. Около четырех часов утра ему принесли огромное ведро воды. Он спокойно вымылся. Казалось, он позабыл обо всем — об окружающем его мире, о жене, о самой жизни — и готовился к своему далекому путешествию.

Даже во время умывания он не переставал взывать к богу. Голос его стал сухим и резким. Да, этот голос существовал сам по себе. Все уже были в сборе: начальники, врач, командиры охраны, солдаты и тюремщики. Неистово свистел ветер, и от этого тишина становилась еще более гнетущей. Я лежал на полу, стараясь не дышать. Ровно в четыре щелкнул замок. Хайата Мухаммеда вывели из камеры и окружили со всех сторон. Он протянул руку заключенному, сидевшему в камере по другую сторону, и сказал:

— Ну, брат, прощай!

Потом обратился к суперинтенданту: «Позвольте попрощаться с Шахом-джи».

— Политический заключенный из соседней камеры, — услужливо подсказал один из охранников.

Кажется, ему разрешили. Я стоял, прислонившись к решетке. Хайат Мухаммед подошел и остановился передо мною. Он молча просунул обе руки через решетку, я так же молча пожал их. Руки у него были холодны как лед.

Он ушел, а я все думал. Почему он не сказал мне ни слова? Почему как-то странно посмотрел на меня? Почему не попросил меня молиться за него?

Я не мог думать ни о чем другом, так как последние часы жизни Хайата Мухаммеда я все время слышал его голос.

От камеры смертников и до самой виселицы Хайат Мухаммед все взывал к богу. Сперва голос его звучал громко, потом стал тише, глуше, слабее, еще слабее… пока, наконец, совсем не умолк.

Очевидно, ему надели колпак. Наступила мертвая тишина.

Через три четверти часа его тело принесли к проходной, чтобы передать родственникам для погребения. Я крикнул суперинтенданту:

— Позвольте мне в последний раз взглянуть на Хайата Мухаммеда. За эти месяцы он стал мне другом.

Когда тело Хайата Мухаммеда поднесли к моей камере и приподняли накинутое на него покрывало, я отвернулся — он глядел на меня широко открытыми глазами и, казалось, говорил: «Я умел любить и умел умереть, а ты…»

Перевод с урду А. Сухочева.

Салим-хан Гимми

ВОДЯНАЯ ГОРА

Рассказ

Салим-хан Гимми — молодой новеллист и драматург, пишет на языках урду и панджаби. Одноактные драмы Салим-хана Гимми ставятся на телевидении и радио Пакистана. На русском языке произведения Гимми ранее не издавались.

Певица Биран-канджри[169] высоко засучила штанины своих шелковых шальвар и, массируя белые икры ног, озабоченно проговорила, обращаясь к пожилому музыканту, обычно аккомпанировавшему ей на саранги:[170]

— Устад-джи![171] Вода все прибывает. Когда же она спадать начнет?

Устад Рахиму поплевал на пальцы,