Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

Какое-то время я молчал. Потом, собравшись с силами, ответил:

— Хорошо, Хайат Мухаммед, тебе…

Нет, я не мог сказать этому энергичному живому человеку, что Аллах даст ему место в раю. В какой-то недобрый час, охваченный яростью, он убил человека. За этим нелепым поступком стояли века дикости, многие столетия жестокой традиции, унаследованной от варварского строя. И вот сегодня его самого убьют.

— Хайат Мухаммед, что толку от молитв? — сказал я ему после короткой паузы. — Если бы мои молитвы принимались в расчет, разве гноили бы меня здесь? Я ведь не совершил никакого преступления, меня даже не судили.

— Нет, Шах-джи, Аллах велик и милостив. В Судный день, когда вам воздастся должное и вы станете большим человеком, замолвите и за меня словечко.

— Хорошо, брат, пусть будет милостив к тебе Аллах. Но скажи правду — неужели ты и в самом деле убил человека?

Ответа не последовало. Снаружи в камеру проникала таинственная тишина. Меня коснулось нежное дыхание ветерка. Шелестели листья деревьев. Наконец Хайат Мухаммед сказал:

— Да, Шах-джи, я убил человека.

— За что же ты убил его?

Снова молчание. Лишь отчетливо слышны в мертвой тишине оклики стражников на вышке и ответы тюремщиков:

— Все в порядке!

— Шах-джи, я, конечно, грешник, я убил своего друга, самого лучшего друга, — продолжал Хайат Мухаммед. — Но я не мог поступить иначе. — Потом Хайат Мухаммед заговорил, будто рассуждал с самим собою. — С детства мы вместе пасли скот на зеленых пастбищах, вместе пели наши деревенские песни, вместе доставали со дна реки красивые раковины… Человек он был неплохой, да с червоточинкой. Влез он в это подлое дело, не удержался. Поэтому и…

— Что же он сделал? Почему ты умолк, Хайат Мухаммед?

— Спутался он с моей бабой.

— С твоей женой?

— Ну да. Он, бывало, гостил у меня месяцами. И вот иду я однажды вечером с поля и вижу — лежат они вместе. В глазах у меня потемнело, схватил я топор… и убил его.

— А что, он силой притащил в постель твою жену, или она сама с ним легла?

— Вроде бы сама, подлая.

— Как же она теперь?

— И не говорите, Шах-джи, сохнет, жизни своей ради меня не пожалела бы. Знаете, как она ревела сегодня? Чуть все глаза не выплакала. Ох, эти глаза. До сих пор я вижу их. Так и стоят передо мной. Ну разве есть у бабы ум. Соблазнил ее мой дружок, и все.

Снова наступила пауза. Потом он стал шарить рукой по стене. Казалось, будто стена что-то шепчет, о чем-то тихонько рассказывает, а Хайат Мухаммед в эти последние часы хочет поведать ей о том, что было хорошего, светлого в его жизни, душе, в его мечтах. Затем Хайат Мухаммед начал молиться. От его печального голоса тишина стала еще более гнетущей, напряженной. И я снова ощутил на своей шее прикосновение веревки. Был такой же, как всегда, мрак, его не в силах были разогнать едва мерцающие светильники звезд, которые я видел каждый день из-за решетки, но сегодня ночью те же самые звезды, казалось, жгли огнем каждый кусочек моего тела. Я не мог больше выносить этих мук. Но что было делать?

Снова зазвенели кандалы, Хайат Мухаммед поднялся с пола и припал к оконной решетке. В душе у меня возникло горячее желание взглянуть на него. Ведь я больше никогда не увижу его, не услышу его печального, красивого голоса. Завтра навеки умолкнут его песни, шутки. Что ждет этого простого, доверчивого человека, которого убила дикость, бывшая не только его уделом? Где конец его пути? Куда отправится он на рассвете? Неужели он не будет больше петь милых нам деревенских песенок? Мой разум захлестнул поток всех этих беспорядочных вопросов и смутных чувств.

— Вы уже спите, Шах-джи? — тихонько, как заговорщик, спросил Хайат Мухаммед.

— Нет, — ответил я, — не сплю.

Через несколько секунд снова раздался его голос.

— Шах-джи, я не страшусь смерти — все мы умрем. Это неизбежно. Аллах вписал смерть в книгу судьбы каждого. Но я думаю о своей жене. Она еще совсем молодая, ну прямо ребенок, Шах-джи. Что она видела в жизни? А теперь все ее украшения и вся наша земля проданы. Как будет она жить?

— Аллах велик, Хайат Мухаммед, чем ты можешь ей помочь?

— И то верно, Аллах — всем господин. Сегодня я сказал ей, что она свободна. Пусть живет, где хочет. Она еще так молода… А как она любит меня… глаза ее опухли от слез. Даже сейчас я чувствую на себе ее взгляд… Целый год я был влюблен в нее до свадьбы. Ночи напролет бродил по полям вокруг ее деревни и играл на свирели. Ох… что-то теперь будет с нею?

Этот вздох отчаяния заставил меня содрогнуться. Чем мог я утешить его? Какие слова сказать на прощание? Разве был еще какой-то выход? Разве мог он избавиться от всех этих мук, от терзавших его забот и дум? Я был взволнован, мне хотелось говорить, но язык не повиновался. Я видел только смерть. Ее ужасающая пустота царила вокруг. Караван звезд медленно подвигался к цели. Ночь близилась к концу. Там, за стенами камеры, жизнь шла своим чередом. Сменялись стражники, сменялись их начальники. Каждый занимался положенными ему делами. Только мы с Хайатом Мухаммедом находились во власти безмолвия, тишины, оцепенения. Свеча его жизни догорала. Не знаю, был ли он готов к смерти, приближавшейся к нему с неумолимой быстротой. Мне же было невыносимо тяжело.

Передохнув немного, Хайат Мухаммед стал молиться с еще большим усердием. Он хотел плотиною слов сдержать поднявшуюся в душе бурю, укротить нахлынувшие на него чувства.

Услыхав мой кашель, он шепотом позвал меня.

Я не ответил. Меня вдруг охватил страх. Я стал бояться Хайата Мухаммеда, его голоса, мне было страшно разговаривать с ним. Да! Он уже стоял у самого порога своей гибели. Я тоже гибну, только медленно. Он умрет сразу, а я буду умирать каждую ночь перед казнью. Сколько раз придется мне мысленно спускаться в долины смерти, сколько раз я буду ощущать веревку на своей шее? Хайат Мухаммед снова позвал меня. Неожиданно для самого себя я откликнулся. Тогда он громко спросил:

— Шах-джи, у вас тоже есть баба?

— Да, Хайат Мухаммед, у меня тоже есть жена.

— Где она?

— В доме своего мужа.

— Мужа? Я спрашиваю о вашей собственной жене.

— Она и была моей. Она любила меня, но ей пришлось выйти за другого. И все же она — моя.

Хайат Мухаммед рассмеялся так искренне,