Венгерский рассказ - Клара Бихари

На другой день вечером мать зашла к соседям. Жужа, одетая, прилегла к посапывающему братишке. Скоро мать вернулась, надела пальто, и Жужа сквозь полуопущенные ресницы видела, как она долго смотрела на них, потом погасила свет и осторожно вышла.

Жужа встала; на кухонном окне она нашла ключ от квартиры.

Грязь уже подсохла на улице, и Жужа шла по утоптанной дорожке, мягко ступая, будто по резиновому настилу. Мать была уже далеко. У фонарного столба она свернула в первую улицу. Здесь было темно, и Жужа, прижимаясь к стенам домов, кралась за ней. Внезапно она отчетливо услышала, что на противоположной стороне улицы кто-то шагает в том же направлении.

Она остановилась. Незнакомец на той стороне тоже, казалось, замедлил шаги. Теперь Жужа была уже уверена в том, что этот противный шпик идет вслед за матерью. Она заспешила. Улица кончилась, и девочка шла по изрытому полю. Она часто бывала здесь с братишкой и с другими ребятами с улицы. Сюда из Пешта сотнями приезжали телеги и сбрасывали мусор. И в свежем мусоре интересно было копаться, пока он не слипся и не затвердел от дождя и ледяного ветра; сейчас из него легко еще можно было выудить кусок железа, тряпье, кости и даже несгоревший уголь. Но зачем мать идет сюда ночью?

Как на одинокое дерево, наткнулась Жужа на мать, которая, остановившись, поджидала спешившую за ней дочь. Мать наклонилась к девочке.

— Жужика, — она прижала дочь к себе, — ты зачем пошла за мной?

— Мама, за тобой шел шпик… шпик, — лихорадочно шептала Жужа. Она задрожала, потому что к ним быстрыми шагами приближался таинственный человек. Молча он прошел мимо них. — Это не шпик, — удивленно проговорила Жужа. — Я узнала его по походке, это наш сосед.

— Это не он, ты поняла меня? — резко сказала мать с непривычной твердостью в голосе. — Поняла? Не он!

— Не он, — послушно повторила Жужа.

Мать помолчала, потом наконец тихо заговорила:

— Ах, Жужика, Жужика, ты очень плохо сделала, что пошла за мной.

— Не сердись, мама. В школе девочки рассказывают, что есть такие женщины, которые выходят на улицу, чтобы просить денег у мужчин…

— И ты поэтому пошла за мной? Ты… — И мать в каком-то испуге невольно оттолкнула от себя девочку. Однако немного погодя она вновь заговорила. — Жужика, я не такая. Я очень люблю тебя и твоего братишку и каждый день жду возвращения папы. Ты мне веришь?

— Верю, мама.

Мать взяла за руку дочь, и они, тяжело дыша, поднялись на холм. Потом осторожно стали спускаться вниз. Вскоре откуда-то из-под земли до их слуха стали долетать голоса. Жужа знала, что впереди глубокая яма. Даже не яма, а настоящая шахта, куда днем спускаются с ручными тележками и мешками и вывозят оттуда кокс.

— Нужно спешить, — прошептала мать.

— Иди за мной, — сказала девочка.

Держа мать за руку, Жужа осторожно спускалась по вязкой тропинке. Она много кокса наберет вместе с мамой и никогда больше не будет пускать ее одну…

В шахте, наверно, было много людей. Но никто не копал кокса. Некоторые курили, но огоньков от сигарет не было видно, только кольца дыма тянулись кверху. В темноте Жужа наткнулась на кого-то — это был человек в брюках. Жужа сделала шаг в сторону: и там стоял мужчина.

На голову ей легла мужская рука. И тотчас же совсем рядом с ней раздался тихий мужской голос:

— Начнем, товарищи…

Жужа тихонько вскрикнула, но тут же испуганно зажала рот рукой, чтобы с губ не сорвался радостный возглас: «Товарищ…» Еще летом, когда отец был дома, Жужа изредка просыпалась и прислушивалась к разговору родителей. Она слышала, как отец приглушенным голосом повторял матери: «Хорошо, родная… товарищ ты мой…»

Это слово было таким же запретным, как и слово «Советы». А здесь его произносят вслух, как произносил дома отец.

— Папа, где ты? — прошептала Жужа и, свернувшись калачиком у ног матери, радостно всхлипнула несколько раз и заснула, как дома.

Перевод О. Громова.

Габор Года

ПРОТОКОЛ

С моей стороны было бы непростительной глупостью, более того — преступлением, если бы я допустил хотя бы легкую насмешку над Лайошем Коцианом только потому, что он придавал непомерно большое значение внесению своего имени в протокольный список приглашенных на торжественное заседание в помещении оперного театра. Напротив. Страстное желание Лайоша Коциана присутствовать на торжественном заседании заслуживает законных похвал, так как свидетельствует о его приверженности и любви к существующему строю, что при любых обстоятельствах всегда достойно уважения. Чудесно и возвышенно чувствовать себя одним из тысячи приглашенных, избранных, ближе всех стоящих к государственному сердцу страны и многомиллионного народа.

Простаки воображают, что такой сложный список можно составить без единой ошибки, не внеся в него ни одного недостойного и не оставив за бортом никого из тех, чье общественное положение дает право присутствовать на подобном заседании. Для создания столь совершенного варианта пришлось бы увеличить зрительный зал оперного театра на десятки мест. Но и это не удовлетворило бы сотни тысяч оставшихся за стенами театра. А если мы еще вспомним о том, какой сложной общественной проблемой является распределение приглашенных по местам зрительного зала, каждый ряд и каждое кресло которого обладает особым значением, — и речь идет не о каких-то там оттенках! — то мы тут же поймем, что за беспокойством Лайоша Коциана скрывается многое такое, что вполне оправдывает мое решение посвятить ему часть своего драгоценного времени.

Мой писательский опыт подсказывает, что, начиная повествование, полезно показать внешний облик героя, обрисовав его хотя бы несколькими штрихами. Этим мы поднимаем его над серостью типичного, подчеркиваем, что вовсе не намерены обобщать исключительный случай и тем самым несправедливо оскорблять множество людей.

Коциан был высок, склонен к полноте и обладал способностью очень легко краснеть. В нем все было крупно; руки, ноги, шея, голова, глаза, только нос был мал и смешно курносился посреди мясистого лица. На своей официальной должности Коциан был первоклассным специалистом — образованным, инициативным, способным, заслуживающим (кроме вышеприведенных) еще и многих других эпитетов. Между его сознательностью и чувством уверенности в своем общественном положении, возможно, и существовало некоторое расхождение, из-за чего твердость характера иногда уступала место небольшим колебаниям, но долгое пребывание на высоких должностях породило в нем убеждение, что государственная администрация никак не может без него обойтись. Разоблачение культа личности заставило Коциана сделать и для себя некоторые выводы, но он был достаточно реалистичен, чтобы сохранить необходимую долю самоуважения. Он считал себя органической частью протокольного списка. В