Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

полезные, — сами по себе приобретут желаемое совершенство. Сейчас же заботятся исключительно о раннем поступлении молодого человека на службу и совершенно не думают о том, что требуется ему, чтобы быть достойным офицерского чина. Разве трудно понять, что приобрести искомые качества юные соискатели могут только после того, как им будет дана возможность путем длительного и многостороннего образования получить необходимые знания и навыки.

Начались военные действия. Смею утверждать, что в бою я показал себя неплохо. Природная пылкость нрава, а также полученная по наследству горячность в избытке наделили меня энергической силой, без которой нельзя достичь жестокой доблести, зачастую именуемой мужеством. Впрочем, я всегда твердо полагал, что мужество совершенно несправедливо считается единственной добродетелью, необходимой нам, дворянам.

В предпоследней кампании этой войны мой полк был разбит наголову. Оставшихся в живых офицеров перевели в один из гарнизонных городов Нормандии; именно там и начались мои злоключения.

Мне только что исполнилось двадцать два года. До сих пор я без устали трудился под звездою Марса, нисколько не задумываясь о делах сердечных, и даже не подозревал, каким чувствительным может оказаться мое сердце. И вот, Аделаида де Сенваль, дочь отставного офицера, жившего на покое в городе, где стоял наш полк, убедила меня в том, что душа моя с легкостью способна загореться любовным пламенем. И если этот божественный огонь до сих пор щадил бедного Валькура, то только из-за отсутствия особы, способной обратить на себя его внимание. Я не стану описывать Аделаиду, ибо любовь пробуждается во мне только от определенного вида женской красоты и лишь одни и те же черты могут глубоко поразить мою душу, а очарование Аделаиды было лишь слабым отблеском такой добродетельной красоты, что я боготворю в Вашем лице, моя Алина. Итак, я ее полюбил — мне было просто предопределено обожать ту, которая немного походила на Вас. Впрочем, такое оправдание — уловка вполне законная — навлекает на меня справедливое подозрение в непостоянстве.

Всякий офицер, очутившись в гарнизонном городке, в силу укоренившегося обычая, обзаводится любовницей. К несчастью, любовница эта выступает в качестве какого-то идола, которому поклоняются исключительно от безделья. Отношения с ней поддерживают из тщеславия, и стоит лишь трубе протрубить сбор — прощай любимая! Поначалу я искренне верил, будто бы наша с Аделаидой любовь вовсе не походит на обычную гарнизонную интрижку. Речи мои показались ей убедительными: от меня потребовали поклясться в верности, и я произнес требуемую клятву. Аделаида пожелала получить письменное подтверждение — я дал письменные заверения в серьезности моих чувств, причем без долгих раздумий. Защитившись таким образом от упреков собственной совести, Аделаида наконец уступила моим домогательствам. Возможно, девица эта продолжала считать себя добродетельной, поскольку могла теперь оправдать свою слабость всеми мыслимыми способами. В итоге я склонил ее к преступной связи, хотя ранее это и не входило в мои планы.

Обман чувств продолжался около полугода; наша любовь не иссякала от обилия наслаждений. Однажды, в исступленном порыве страсти мы даже решились было на бегство: не надеясь на то, что нам будет позволено соединиться в браке, мы думали тайно заключить наш союз в каком-нибудь укромном уголке земли… Благоразумие, впрочем, скоро восторжествовало: мне удалось убедить Аделаиду повременить с этим шагом, но с того рокового мгновения я осознал, что моя любовь пошла на убыль. У Аделаиды был брат — пехотный капитан; надеясь посвятить этого человека в наши планы, мы долго ждали его, но он так и не приехал. Между тем мой полк получил приказ выступить из города. Обливаясь слезами, мы попрощались друг с другом: Аделаида напомнила мне о прежних клятвах, я, не выпуская любимую из объятий, подтвердил их полностью, и мы расстались.

Зимой отец вызвал меня в Париж, и я поспешил подчиниться его воле. Отец завел речь о женитьбе: чувствуя, что силы начинают покидать его, он решил устроить мою судьбу, прежде чем уйти из этого мира. Подобные планы, удовольствия, да что Вам сказать: беспощадная длань судьбы с неумолимой силой влечет нас по жизни согласно своим законам, не обращая внимания на наши желания. Все это вытеснило Аделаиду из моего сердца. Впрочем, я ничего не утаил от родителей: к откровенности меня побуждало чувство чести. Решительный запрет отца даже думать о подобном браке позволил мне оправдать в собственных глазах мое непостоянство, и, так как сердце мое ни в коей мере не возражало, я уступил родительской воле без малейшего сопротивления, заглушив в себе слабые угрызения совести. Аделаида вскоре узнала о моем отступничестве. Печаль ее невозможно было описать словами, мое же сердце оставалось холодным и бесчувственным даже в те мгновения, когда в памяти ослепительными картинами вставали ее любовь, ее чувственность, ее великодушие и чистота — все то, что еще совсем недавно доставляло мне необычайное наслаждение.

Так протекают два года, для меня отмеченные чередой удовольствий, для Аделаиды — раскаянием и отчаянием.

Однажды я получил от нее письмо: она просила меня о единственной услуге — исходатайствовать ей место в монастыре кармелиток. План ее был таков: я дам ей знать сразу, как только преуспею в исполнении этой просьбы, а она, тайно покинув родительский дом, во цвете лет заживо замурует себя в могилу, которую я же и должен был для нее приготовить.

Замысел этот был, без сомнения, ужасен, и я имел все основания ему воспрепятствовать, однако выбрал для этого, как потом оказалось, негодные средства. Пребывая в совершенном хладнокровии, я ответил на письмо Аделаиды — плод ее тяжелых душевных мук — какими-то дерзкими шутками. Забыв о сострадании и сочувствии, я с наглостью предлагал Аделаиде излечиться от безумств любви в узах законного брака.

Более она мне уже не писала. Через три месяца до меня дошла весть о ее замужестве; освободившись таким образом от прежних обязательств, я помышлял лишь о том, как бы последовать примеру Аделаиды.

Но ряд трагических событий расстроил все мои планы. Само Небо, казалось, решило незамедлительно отомстить мне за те страдания, на какие я обрек несчастную Аделаиду. Мой отец внезапно умирает, мать вскоре следует в могилу за ним, и вот я в свои двадцать пять лет остаюсь совершенно одиноким, отданным на произвол всем на свете несчастьям, всем злоключениям, что имеют обыкновение случаться с молодыми людьми моего темперамента: вероломные друзья стремятся их погубить, а недостаточная житейская опытность не в силах тому воспрепятствовать. В довершение нравственного ослепления они очень часто принимают свалившуюся на их плечи самостоятельность в качестве величайшего блага, увы, совсем не думая о возможных последствиях! Ведь