Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— Привет! Ты почему решил все закрасить белым цветом? — удивился я. — Ведь ты не поешь голым!

— Станиславский! — закричал Ховард. — Станиславский!

Так возник совершенно белый негр. В белом прикиде он прекрасно спел на утренней репетиции. Я был счастлив.

— Ну, как? — весело спросил я Пьера Ауди после репетиции.

— Зайди ко мне, — сказал Пьер.

Он запер на замок дверь кабинета, рухнул в кресло и посмотрел мне в глаза с отчаяньем.

— Что с тобой? — не понял я.

— Ты что, не видишь! — взорвался Пьер.

— А что?

— А то, что белым он выглядит полным издевательством над негром! Нам этого не простят! — Пьер окончательно потерял контроль над собой.

— Сквозь белую краску, — закричал он на меня, — еще сильнее проступает его негритянская морда!

— Ну, кто там будет разглядывать его нос или губы?.. — неуверенно высказался я.

— Как кто! — громыхнул Пьер. — Все! Весь зрительный зал! На премьере будет Королева!

— Но ему нет замены! — заявил я.

— Плевать! Я запрещаю использовать его в спектакле!

— Что теперь делать?

— Не знаю.

Мы погрузились в долгое молчание.

— Слушай, — наконец сказал я. — А давай наденем на него маску?

— Какую еще маску!

— Ну, какую-нибудь узнаваемую русскую маску!

Мы стали перебирать русские маски… Кроме Ленина, которого бы узнали голландцы, мы ничего не смогли придумать. Ховард вышел на сцену и запел в маске Ленина.

«Весь Амстердам» повалил на премьеру. Зал переполнен. Свободные голландцы, уверенные в том, что они в жизни уже попробовали все, что только можно было посмотреть, почитать, лизнуть и понюхать, взялись поначалу подбодрить русских своими доброжелательными аплодисментами. Посреди первого акта аплодисменты смолкли. Покровский опрокинул действие оперы в зал, превратив его в психбольницу, перемешал артистов и зрителей. На всю жизнь запомнился огромный длинный фаллос, который артисты несли через сцену на своих плечах, словно пародируя коммунистический субботник. Спектакль двинулся дальше в полной, пугающей тишине.

Именно тогда я окончательно понял, что опера — это самое вольное из вольных искусств. Здесь все позволено, потому что все условно. Эта условность обладает своей внутренней убедительностью. Здесь миф, как бы сказал Лосев, сильнее реальности, потому что он и есть реальность.

В антракте Королева Голландии Беатрикс, милая женщина с сильно залаченными светлыми волосами, дала прием с шампанским в фойе для избранной публики. Накануне мы с Ростроповичем ужинали у нее в Гааге во дворце, и, поскольку Ростропович знал всех королев, ужин был непринужденным. Я рассказывал незамысловатые истории о России, и королевская семья дружно хохотала. Мне показалось за ужином, что муж Королевы — дебил (или опасно болен), но не исключено, что я ошибся… Когда я подошел к Королеве в антракте, она с простодушным лицом сказала мне по-французски:

— Monsieur Victor, votre opera est trop dure pour moi.

— Votre Majesteˊe, — ответил я, с трудом осваивая дворцовый этикет, — le deuxieme acte sera encore plus dure.

Стоячая овация после премьеры длилась тридцать пять минут. Королева встала первой. Рядом с ней стояли мои родители. Стояли журналисты, приехавшие со всего мира. И простояла Королева все тридцать пять минут.

— Это — ладно, — сказал негритянский певец Ховард Хаскин, снимая с потного лица маску Ленина. — Может быть, это из вежливости. Посмотрим, что будет на втором представлении.

На следующий вечер пришли университетские профессора растерянного вида c растрепанными волосами, пришли обиженные, недовольные зрители, не попавшие на премьеру. Овация длилась сорок минут. Это был рекорд для Амстердамской оперы.

Неуверенно стоя на сцене, похудевший, сгорбленный, поседевший, Шнитке с совиным удивлением смотрел в зал на вакханалию успеха. Он еще не превратился в самолет, но уже полуотсутствовал в трехмерном пространстве.

98. Атомная бомба в конце тоннеля

Запад запутался в своем понимании России. Кто-то совсем не понимает Россию, кто-то, как немцы, не понимают Россию лучше других, но от этого ничего не меняется. Россия для Запада — огромная страна белолицых людей, которые создали великую культуру. Но эта великая культура, вечно сопротивлявшаяся произволу власти, является всего лишь прекрасным наростом на теле российской государственности. Судить о России по Пушкину, Чехову, Кандинскому, Стравинскому можно, но это большой самообман. Мы — потомки другой цивилизации, которая скорее всего не имеет истории, но похожа на волшебную сказку. В этой сказке, начиная с Московского царства, от Ивана Грозного до Великого Гопника, существуют стабильные роли — меняются только актеры. Вот царь — самодур. У него своя реальность, ни на что не похожая. В сказке хорошо видно, что на Руси нет государства. Есть государь, а государства нет. Зато есть царство, где свободен в своих действиях только сам царь. Есть, конечно, и собирательные герои. Знакомьтесь, Баба-Яга. Она пожирает маленьких детей. Это людоедство отрицательного персонажа, но она может быть и положительной героиней. Есть Кощей-Бессмертный, в него может превратиться и сам царь. А вот главный герой сказки — Иван-дурак. Он презирает рациональный подход к жизни. Для него жизнь — опять-таки потеха. Это суперп оложительный русский характер. Но он, однако, выезжает на улицу, лежа на печи и беспощадно давит мирных жителей — это вам ничего не напоминает?

На войне в Украине мы столкнулись с двойным апокалипсисом. Русская цивилизация рассматривает себя как людей света, которые сражаются с силами тьмы. Телевизор целый день рассказывает об этой борьбе. Большинство русских людей принадлежат к этой цивилизации и не заморачиваются по поводу войны. Идя по улицам Москвы, трудно поверить, что в соседней стране идет война. Все полны спокойствия. Смеются, курят, радуются весне. В московском стоматологическом кабинете я рассказываю двум девушкам на стойке в приемной, что Рига полна украинских флагов. Они в один голос:

— Какой кошмар!

99. Балаклава

О. уехала на свадьбу в Крым. Сказала мне:

— Давай! Приезжай!

Там собралась большая тусовка. В Балаклаве, где прошла свадьба, все было гибридно. Гибридными были гости. Гибридной — еда. Выпивка — тоже гибридной. Машины, яхты, одежда, часы, украшения — всё оттуда, но зато душа была чисто нашей.

Банкир, который когда-то был непримиримым врагом Ерёмы, явился с букетом из 101 красной розы. Министр, который когда-то объявил Ерёму графоманом, смотрел на него с обожанием. Модные журналистки, светская львица, кремлевские пресс-секретари, телезвезды, попы, издатели газет и журналов, джазмены, модельеры — все были тут как тут. Как после 14 декабря либералы, поупрямившись пару лет, пошли писать «Исповеди» и сдаваться царю по примеру Петра Вяземского, понимая, что это надолго, так и тут после 2014 года Ерёма стал центром притяжения бывших оппозиционеров, которые не захотели