Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

потому что выпила, и все стало ясно. Рейган с нездорово красными щеками и плачущими от мук президентской жизни глазами хотел было что-то ответить, но тут сработала американская охрана. Огромный негр возник из воздуха, схватил Ахмадулину в свои объятья и мгновенно исчез непонятно куда с добычей. Через минуту из зала выбежал Боря Мессерер в поисках пропавшей супруги. Булгаков отдыхал.

Но все-таки главное было впереди. В какой-то момент, уже после десерта, когда все встали, я оказался между двумя президентами двух великих стран, и они пожелали мне что-то сказать. Начал Горбачев:

— Тебя восстановили в Союзе писателей? — спросил он меня на ты, потому что он всех тыкал, но в моем случае это было доброе тыканье.

— Нет, — сказал я.

Горбачев недовольно покачал головой. На следующее утро, рано утром, раздался звонок. Звонили из Союза писателей.

— Виктор Владимирович! Что-то вы к нам давно не заходите. Зашли бы как-нибудь…

Но это будет на следующее утро, а сейчас тогдашний Горбачев, крепкий, ядреный, как Спас в Силах, подался куда-то в сторону академика Сахарова, и я остался один на один с Рональдом Рейганом.

— Вы были в Америке? — поинтересовался Президент Америки.

— Нет, — улыбнулся я.

И тут Рейган сказал:

— Я вас приглашаю.

Мои дела шли в гору. За одну минуту я получил дружескую поддержку Горбачева и дружеское приглашение Рейгана. Его помощник тут же что-то записал себе на листке. А Рейган вдруг посмотрел на него, а потом и на меня доверительно, и тихо спросил, немного стесняясь:

— Где я? Где я сейчас? В какой стране?

Я хотел было ответить ему, открыл рот, но слова не шли. Нет, я знал, где мы, в какой стране, этой стране еще оставалось жить целых четыре года, но я просто стоял с открытым ртом. Рейган отвернулся и куда-то пошел. За ответом. И я тоже пошел. Домой.

24 февраля

Беспамятство Рейгана — одно из сильных впечатлений. Серж Шмеман, глава московского бюро New York Times, наутро пришел, чтобы узнать об ужине. Я рассказал. И спросил: можно ли это опубликовать в его газете? Он покачал головой.

24 февраля

Как всякий уважающий себя гопник, Великий Гопник никогда не признавал своих ошибок по той простой причине, что он их никогда не совершал.

97. Антракт с королевой

Из окон Шереметьевского аэропорта я случайно увидел новенький «Боинг» Аэрофлота с надписью на борту: «Альфред Шнитке».

— Вот ты и стал самолетом, Альфред, — пробормотал я с улыбкой и с ужасом.

Жизнь — сборник цитат. С Лосевым я вошел в перестройку, с Альфредом Шнитке я ее для себя завершил, в 1992 году мы создали с ним оперу «Жизнь с идиотом».

С Альфредом у меня были доверительные разговоры.

— Чтобы найти Бога, говорил Альфред, не надо перелезать через стену, не надо сверлить дыры в ней. Я ищу Бога, когда сочиняю музыку. Ты ищи его в своей литературе.

Он написал, наверное, самую проникновенную рецензию на мои рассказы (сравните с «Идущими вместе» — какой простор мнений в России!):

«В который раз преподносит непостижимая жизнь этот мучительный подарок? Вероятно, не в первый. Однако и не в десятый. Но только в тот момент, когда вы открываете книгу Виктора Ерофеева, вы сразу испытываете тот двойной эффект соприкосновения с издавна знакомым, но совершенно небывалым, то потрясение от встречи с адом и одновременно с раем, совершающееся внутри каждого из нас, ту абсолютную непостижимость чего-то, казалось бы, совершенно избитого и банального. Не знаешь, от чего задыхаться — от возмущения кощунством сюжетов и характеров или от разряженной атмосферы замалчиваемой, но ясно ощущаемой мученической святости».

Когда я ему дал «Русскую красавицу» еще в самиздатовском виде, он высказался о ней после своего концерта. Это было за кулисами Большого зала консерватории. У него был огромный успех в тот вечер. Я подошел поздравить его.

— Надо не меня поздравлять, а тебя. Ты написал светлую книгу.

Лучше о «Красавице» никто никогда не отзывался.

Я его отговорил брать Ленинскую премию. Во время перестройки. Сказал, что неприлично. Жена злилась на меня. Ей казалось, что я его подставляю. Да и деньги, которые прилагались к премии, были немалые… Ей, может быть, хотелось бриллиантов. Тогда была повальная мода в высших музыкальных сферах на бриллианты.

Альфред Шнитке — единственный живой гений моей жизни, с которым я не только дружил, но и работал над совместной оперой. Наверное, сущностью его «я» было то, что он постоянно находился на границе двух или нескольких миров и был способен слышать и чувствовать их одновременно. Это не значит, что он жил в земной жизни с отсутствующим видом, но то, что он сопричастен другим измерениям, у меня не вызывало сомнений. Его совиный взгляд сочетал присутствие и отрешенность. Понимая, что он не совсем здесь и не совсем сейчас, он прибегал к исключительной вежливости, чтобы не выглядеть отстраненным и любопытным инопланетянином.

Мы тесно дружили. До такой степени, что дни рождения отмечали вчетвером: вместе с женами. До такой степени, что я смог убедить Альфреда отказаться от Ленинской премии (уже в перестроечное время), чтобы он не портил себе репутацию. Мне до сих пор не хватает общения с Альфредом.

Его предложение сочинить оперу по моему рассказу «Жизнь с идиотом» казалось мне поначалу моцартовским жестом легкомыслия. Наша дружба вызывала недоумение у большого количества интеллигентного и либерального народа. Во многом мы были антиподами. Но мы обменялись с ним верой в то, что каждому было дорого: он нашел на дне моей прозы «свет» (и сумел написать об этом кратно и точно, лучше всех), а я увидел в его «светлости» предвечный спор порядка и хаоса.

Впервые он слушал «Жизнь с идиотом» в публичной библиотеке на Пушкинской площади, куда пришел вместе с Геннадием Рождественским, вызвав культурный шок своим появлением у молодых людей очередной исторической оттепели, собравшихся на мое чтение. После чтения моя жена Веслава сказала Шнитке в полушутку, что в моем рассказе с бешено вращающимися масками любви, упирающейся в смерть, есть основа для оперы. Никто из нас обоих не подхватил эту тему. Я подумал, что после его работ с текстом «Фауста» и средневековой армянской поэзией все это крайне неуместно. Через какое-то время он позвонил мне с предложением.

— Это невозможно, — сказал я, польщенный, но сбитый с толку. — Я не представляю себе, кто бы мог написать либретто. Таких людей просто нет.

— Вот ты и напишешь, — сказал Альфред.

— Но