Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

завершение рассказа, — вероятно, только увеличат ужас, который ты уже испытываешь перед этим народом. Возможно, я ошибся, вдаваясь в излишние подробности, ведь тебе придется еще долго жить среди упомянутых дикарей».

«Можешь быть вполне уверен в том, — отвечал я, — что, с моей точки зрения, все нравственные правила, принятые среди этих чудовищ, следует отнести к ужаснейшим заблуждениям человеческого разума. Я достаточно щепетилен в вопросах морали, соблюдаю меру, что, надеюсь, ты уже успел заметить. И доверять отвратительным нормам поведения, следовать им, поощрять эти правила выше моих сил, как душевных, так и физических».

Сармиенто хотел что-то возразить, но я более уже в разговор не вступал: по моему глубокому убеждению, этот закоренелый грешник исправлению не поддавался. Исцелить столь развращенные души совершенно невозможно, поскольку греховная жизнь не причиняет им ни малейших мучений, так что эти заблудшие вовсе не стремятся хоть как-то облагородить свое существование… Чтобы прервать беседу, я дал понять Сармиенто, что хочу посетить ту хижину, мимо которой мы как раз проходили. Мы вошли в жилище, служившее убежищем для какого-то простолюдина. Сидя на циновках, хозяин ел вареный маис; его жена, стоя перед ним на коленях, прислуживала ему со всеми возможными знаками внимания.

Португалец был известен как фаворит местного владыки. Едва лишь он появился в дверях, крестьянин, вскочив с циновки, пал перед ним ниц. Затем он поспешил подвести к нему свою дочь, девочку тринадцати или четырнадцати лет.

«В этих краях, как видишь, ведут себя вежливо, — сказал мне Сармиенто. — Отвечай же теперь, в каком из государств твоей Европы так принимают иностранцев! Деспотизм, вселяющий в тебя ужас, имеет однако и положительные стороны. По крайней мере, в одном из случаев он полностью согласен с природой».

«Данный обычай, — вскричал я, — должен быть отнесен к хаосу и заблуждениям, иногда встречающимся в природе! Поскольку же он вселяет в меня лишь чувство омерзительного отвращения, то он мне представляется противоестественным».

«Говори лучше о нравах и, пожалуйста, не путай с законами природы обычай, возникший в результате воспитания».

Между тем Сармиенто, грубо оттолкнув от себя девочку, попросил огня и зажег трубку. Мы покинули хижину и возвратились в столицу.

Вот уже три месяца пребывал я в этой мрачной стране, проклиная несчастную судьбу и даже саму жизнь, оставив надежду на то, что по воле случая мне удастся встретиться с Леонорой. Да, я любил лишь ее одну и думал только о ней. И вот судьба, пожелавшая на время смягчить мои страдания, предоставила мне возможность совершить доброе дело.

Однажды утром я вышел из дома один, чтобы спокойно предаться мечтам о Леоноре. Теперь я предпочитал уединенные прогулки, ведь Сармиенто, отравлявший меня своею ложной моралью, постоянно стремился опрокинуть или извратить мои нравственные принципы. И вот моим глазам открылось зрелище, которое заставило бы пролить слезы любого мужчину, исключая, разумеется, местных дикарей, вовсе не расположенных к приятному удовлетворению, получаемому нами, когда мы смягчаем страдания пола нежного и пленительного, ведь женщины созданы для того, чтобы утешать нас в горестях, покрывать розами тернии жизни, но отнюдь не затем, чтобы с ними обращались как с вьючными животными.

Одна из этих несчастных вспахивала поле, где ее муж намеревался посеять маис. Она была привязана к огромному плугу, и ей приходилось тянуть его изо всех сил: обрабатываемая земля была неподатливой и каменистой. Несмотря на мучительный труд, выпавший на долю этой несчастной, она одновременно должна была кормить грудью двух маленьких детей, привязанных к ней спереди. Сгибаясь под бременем ярма, женщина невольно всхлипывала, иногда кричала; смешанные с потом слезы стекали на двух младенцев. И вот, оступившись, она потеряла равновесие и упала… Я думал, что она испустила дух… Жестокий супруг, размахивая бичом, подбегает к жене; многочисленные удары заставляют ее подняться… Следуя естественному велению сердца, я бросаюсь на злодея, отшвыриваю его в свежевспаханную борозду, обрываю путы, прикреплявшие бездыханную жертву к дышлу плуга, поднимаю ее с земли. Прижимая бедную женщину к своей груди, я усаживаюсь под тенью ближайшего дерева… Она потеряла сознание и без моей помощи конечно же давно бы погибла. Дети, ушибленные при падении матери, лежали у меня на коленях. Наконец несчастная, приоткрыв глаза, посмотрела мне в лицо. Она никак не могла понять, что в природе существует человек, который может защитить ее от мужа, прийти ей на помощь. В изумлении она долго смотрела на меня печальным взглядом. Но вот слезы признательности оросили руки ее благодетеля. Она забирает детей, покрывая их поцелуями, передает их мне; кажется, она умоляет спасти и их, как я спас ее.

Наслаждаясь этим пленительным зрелищем, я заметил, что муж вместе со своим товарищем приближается к нам; я вскочил на ноги и приготовился встретить их так, как они того заслуживают. Моя твердость вселяет в дикарей страх. Итак, я увел женщину с собой, не забыв взять и ее детей. Несчастное семейство поселилось у меня в доме, и ее бывшему мужу было запрещено здесь показываться. Тем же вечером я попросил владыку подарить мне эту женщину, поскольку собираюсь якобы использовать ее для своих удовольствий. Монарх, уже укорявший меня за мою половую воздержанность, охотно удовлетворил эту просьбу и запретил мужу даже близко подходить к моему жилищу. Я предложил женщине стать моей рабыней. Трудно описать то ликование, с которым она встретила это предложение. Итак, я поручил ей вести в доме хозяйство, работу весьма необременительную, и жизнь у меня казалась ей такой приятной, что, узнав о моем намерении бежать из страны, она в отчаянии хотела покончить с собой.

Здесь — как, очевидно, и повсюду — встречаются души чувствительные, нежные, умеющие быть признательными за оказанные благодеяния. Женщины, которых в этой стране столь гнусно оскорбляют, могли бы сделать своих супругов счастливыми, если бы те, отказавшись от ужасных прав, перестали тиранить и мучить жен и тем самым обрели бы права несравненно более пленительные и, обратившись к добродетели, узнали бы, в чем заключается истинная радость бытия.

Сармиенто, узнав о моем поступке, отнесся к нему крайне отрицательно. Постыдные максимы португальца были, как он уверял, оскорблены, и, кроме того, местные законы оказались нарушены: я лишил супруга возможности распоряжаться судьбой собственной жены.

«Но как, — с воодушевлением продолжал свои речи этот жестокосердный софист, — как же можно воображать, будто ты делаешь доброе дело, когда одна из двух заинтересованных сторон в результате лишается причитающегося ей счастья?»

«Но тот, кто пострадал, — преступник».

«Нет, он просто следовал нормам, принятым в его стране. Но даже