Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

Разговор шел о материальных трудностях, испытываемых актерской четой Бекенбергеров. Муж давно уже не пользуется расположением публики, от директора театра он получает только какие-то подачки и проматывает то, что по ночам, не жалея себя и независимо от сцены, зарабатывает жена. А ведь шесть лет тому назад каждый из них получал по десять тысяч марок жалованья.

— Еще чего, — сказал доктор Полац. — Вы этому, конечно, не верите? — спросил он Андреаса.

Тот любезно улыбнулся.

Полац пояснил:

— Актрисы вообще не получают жалованья, уж это можете мне поверить на слово.

— Как так не получают? — воскликнули остальные. — Лицци Лаффё еще и по сей день получает десять тысяч, а ей далеко за сорок.

— Полно вздор болтать, — резко оборвал Полац. — Лицци все получает от Туркхеймера.

Эти фамилии крепко врезались Андреасу в память; все, что здесь говорилось, казалось ему значительным, но значительнее всего представлялся ему доктор Полац. Он все знал, со всеми спорил, доходы каждого актера ему были известны лучше, чем самому актеру. Однако когда он, наконец, ушел, стало еще уютнее. Андреас отважился задать вопрос:

— В какой газете работает доктор Полац?

— Доктор? — сказал кто-то. — Ну, где уж ему, для этого он слишком глуп!

— Рюмку коньяку и адрес-календарь! — потребовал доктор Либбенов. — Тут уж без обмана, — сказал он, тыча пальцем в фамилию Полаца. — Сейчас мы его выведем на чистую воду.

— Ну-ка, кто у нас еще в докторах ходит? — спросил тучный, потрепанный господин с курчавой черной бородой. — Не дурак, и то ладно, — прибавил он.

— Доктор Буль? Доктор Реббинер?

По адрес-календарю отыскивали одного доктора за другим, и ни один не выдерживал испытания. Только доктор Либбенов был пощажен из вежливости.

Даже доктор Вахелес из «Телеграфа» и великий Абель были обязаны своим званием исключительно любезности коллег. Это обстоятельство произвело некоторое впечатление на Андреаса, но это же сделало их по человечеству ближе ему, примирив с их величием.

К тому времени, когда все стали расходиться, Кёпф уже исчез. Доктор Либбенов сказал прощавшемуся с ним Андреасу:

— Берегитесь Голема: он собирается стрельнуть у вас.

Андреас заметил, что потрепанный толстяк с курчавой черной бородой поспешно удалился в противоположном направлении.

Два дня спустя молодой человек снова появился в «Кафе Ура» и с тех пор стал там завсегдатаем. Ему льстило, что он проводит вечера в обществе сотрудников популярных газет, а у его новых друзей составилось о нем благоприятное мнение. Однажды, незаметно войдя в зал, он услышал, как доктор Либбенов говорил:

— Молодой Цумзе? Да он, видно, из удачливых, в сорочке родился.

Андреас проявлял как раз в меру наивности, чтобы льстить тщеславию остальных, и как раз в меру хитрости, чтобы никого не обидеть по простоте душевной. Он говорил: «Ух, и повезло же мне», когда бывал доволен; называл всякого, кто был ему не по вкусу, «махровым дурнем» и не обижался, когда подтрунивали над его провинциальным говором. В награду за это ему разрешалось защищать мнения, которых у него вовсе не было, даже перед самим строгим доктором Полацом. Как-то в погоне за оригинальностью он вздумал превозносить социализм, который был ему совершенно безразличен. Он просчитался, но Полац, резко осадивший бы всякого другого, удовольствовался тем, что ответил:

— В этом вы, молодой человек, ничего не понимаете, я и сам-то с трудом разбираюсь, а я учился в университете.

По этому случаю Андреас узнал, почему «Кафе Ура» называлось именно так. Когда-то его завсегдатаи исповедовали воззрения, потрясающие основы государства, пока в марте 1890 года не выяснилось, что социал-демократия не созвучна эпохе{25}. Тогда все, уступая духу времени, сделали несколько шагов вправо, вслед за своими свободомыслящими принципалами, и признали себя сторонниками правительственного либерализма и ура-патриотизма. В названии кабачка сохранилось воспоминание о вышеупомянутой эволюции.

В этом кругу Андреас вращался все лето, с удовольствием сознавая себя отныне причастным к берлинскому литературному миру. Забросив учение, он положился на волю божию и не искал работы. При его теперешних связях она не могла заставить себя ждать. Он уже несколько раз заменял не в меру обленившегося толстяка Голема в качестве репортера из зала суда, и, когда он поздно вечером возвращался домой, выпив две чашки черного кофе и две рюмочки коньяку, ему рисовалась блестящая будущность. Прежде он «зубрил», ни о чем не помышляя, теперь он бездельничал и тем не менее был одушевлен высоким честолюбием.

Правда, выпадали минуты уныния и неуверенности; иногда, вставая из-за стола, за которым шел разговор о жаловании десяти — двенадцати актеров и о прижимистых издателях, Андреас не мог отделаться от чувства пустоты. Голем исчез как-то на неделю и по возвращении рассказал удивленным коллегам, что написал свой первый фельетон. Десять лет подряд он вел только судебную хронику, и вот газета послала его в Байрейт{26}. В самом факте, как таковом, не было ничего особенного, о Вагнере писали буквально все. Но Андреас подумал, что даже в «Гумплахском вестнике» ему приходилось читать менее плохие статьи.

Голем вообще внушал ему опасение. Предсказание доктора Либбенова, что толстяк захочет стрельнуть у него, сбылось, но пока что Андреас не решался ответить отказом. Он все-таки еще побаивался лишиться расположения коллег. Возможно, у него не хватало мужества опровергнуть общее мнение: его, по-видимому, принимали за состоятельного дилетанта. А покамест Голем перехватывал у него то пять, то десять марок. В последнее же время этот неудачник, преследуемый по пятам судебным исполнителем, носился с мыслью переехать в пустовавшую комнату к хозяйке Андреаса.

И в других отношениях новая жизнь оказалась куда разорительнее, чем предполагал Андреас. Завсегдатаи «Кафе Ура» часто ужинали в складчину, и молодому человеку приходилось угощать то того, то другого своего приятеля, позабывшего кошелек. Кроме того, теперь Андреас ни за что не пошел бы в театр на галерку. Все эти обстоятельства, налагаемые общественным положением, превышали скудные студенческие средства. Вот почему уже к середине месяца Андреас перебрался в скромную вегетарианскую столовую. А еще несколько дней спустя главным его питанием стал черный кофе.

Обед частенько приходилось заменять, как выражался Полац, молодецкой выправкой.

Андреас уже порядком задолжал за комнату; по счастью, прачка его тоже не торопила. Он приобрел кредит, задобрив девушку, приносившую ему чистые рубашки, любовью. Она попросила только контрамарку в театр, которую такому писателю, как Андреас, конечно, достать не трудно. Андреас заявил, что нет ничего легче, но Либбенов, а также Голем, который был ему многим обязан, только водили его за нос, и, когда по прошествии двух недель контрамарок так и не оказалось, юная прачка