Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

вашей неуместной щедрости, энергично трудиться; гоните от себя докучливых просителей, и они станут полезными для государства работниками; избавляйтесь скорее от мнимого милосердия, ведь из-за него только умножаются ряды преступников. Пример с драгоценностями, по-моему, достаточно убедителен, но я не собираюсь им ограничиваться. Допустим теперь, что вы решили потратить сто луидоров на какую-нибудь глупую и пустую забаву, например использовали их вместо камешков, играя в так называемые блинчики, — ну и прекрасно! Предаваясь ребяческим забавам, вы, по крайней мере, не совершаете никакого зла, поддерживая же праздных бездельников, вы наносите обществу ощутимый вред. И в том и в другом случае вы теряете ваши сто луидоров, но, играя в блинчики, вы избавляете государство от тысячи неприятностей, с какими ваши сограждане столкнутся во втором случае, когда вы, прикрываясь такими высокими понятиями, как благотворительность и человеколюбие, беспечно умножаете число бесполезных паразитов; поймите же меня, наконец: добродетель вовсе не сводится к жалости, кстати губительной для тех, кому мы оказываем помощь. Спасти несчастных можно лишь суровой требовательностью».

«Пусть будет по-вашему, — отвечала госпожа де Бламон, — но вы лишаете меня удовольствия помогать попавшим в беду ближним, а мне это не нравится».

«Но почему, сударыня? — живо парировала Леонора. — Разве все люди появляются на свет одинаковыми? Неужели мы испытываем одни и те же чувства? Сострадание, очевидно, присуще слабым натурам; чем более человек силен духом, тем менее он восприимчив к этому чувству, так что люди с наилучшей душевной организацией чуждаются сострадания, как вы это могли видеть на моем примере. Исследуем теперь столь любезное вам сострадание, всеми восхваляемое и между тем давно уже вышедшее из моды; я попытаюсь доказать вам, что это достойное одних лишь трусов чувство объясняется отнюдь не моральными, а физическими причинами, ведь мы гораздо сильнее сочувствуем ближним, когда они страдают на наших глазах, нежели в том случае, если несчастье происходит на расстоянии сотни льё от нас. Предположим, что этот господин, — сказала Леонора, показав на меня пальцем, — сейчас порежет себе ножичком палец, из которого брызнет кровь. Вы, разумеется, опечалитесь, поскольку вам придется стать свидетельницей малоприятного инцидента. По прошествии нескольких дней вам сообщат, что господин Детервиль сломал себе ногу в двухстах льё отсюда, вы конечно же не обрадуетесь такому сообщению, но и расстраиваться сильно не будете, хотя ничтожный порез пальца, заставивший вас проливать слезы сочувствия, и перелом ноги, известие о котором вас лишь слегка взволновало, для Детервиля отнюдь не равнозначны. Итак, это сострадание, это малодушие, но никак не добродетель, поскольку такое чувство зависит только от полученного нами впечатления, от того, более или менее удалено от нас место, где произошло злополучное происшествие, заставляющее трепетать фибры нашей души. Но почему вы не желаете укреплять свой дух, ведь уступая состраданию, вы наносите немалый вред и себе и окружающим?»

«Какая ужасная бесчувственность», — сказала госпожа де Бламон.

«Да, если говорить о созданиях заурядных, — возражала Леонора, — я же имела в виду лиц с твердой волей; некоторые люди, разволновавшись, совершают поступки, которые нам представляются жестокими, хотя в действительности их эгоистичная жестокость — особый вид чувствительности, свойственный только этим людям. Существуют ощущения, совершенно неизвестные рядовому человеку и вместе с тем прекрасно знакомые лицам с тонкой душевной организацией; вот почему отдельные люди волнуются при виде того, что, казалось бы, не может вызывать никаких эмоций;[57] но что я говорю? Только такое и способно возбудить утонченных субъектов; люди с обыкновенной душевной организацией всегда будут разительно отличаться от неординарных личностей и на один и тот же раздражитель, разумеется, будут реагировать по-разному. Философские системы, нравы, равно как и пороки и добродетели, объясняются различиями в душевной организации, и теперь, смею надеяться, вы понимаете, почему я остаюсь совершенно равнодушной к тому, что вас волнует, и получаю удовольствие от того, что вас оскорбляет.

Чувствительностью мы с вами наделены от природы, так что в критических ситуациях мы не можем не испытывать сильного волнения, однако чувствовать мы с вами будем по-разному. А как быть с привычками и предрассудками? Неужели человек, отвергнувший предрассудки и отказавшийся от обычаев толпы, будет испытывать те же самые ощущения, что и его товарищ, не успевший еще освободиться от груза устаревших убеждений? Надо стать философом, чтобы научиться получать необычнейшие впечатления, и тогда доступная вам область наслаждений безмерно расширится.

Вы не представляете, какие сокровища открываются перед смельчаком, преступившим законы, что сдерживают развитие наших чувств, законы, каким поклоняется невежественная чернь; мы никогда не познаем природу, если будем изучать ее как узколобые глупцы, связанные по рукам и ногам веревками пошлых предрассудков; кто знает, быть может, ради познания природы нам надо решиться выйти за границы естества? Как вы думаете, удобно ли слушать жалобы человека, у которого во рту торчит кляп? Будем же действовать смелее, не оставим неисследованным ни один уголок природы, даже самый потаенный, попытаемся расширить ее границы, не предписывая нашей общей матери произвольных правил. Да, мы сорвем с нее покрывало тайны, и затем насладимся новыми, неожиданными впечатлениями, некоторые из них заставят нас удивиться, но в любом случае мы должны их уважать, ибо наше дело — чувствовать, анализировать и делать выводы — это удел философов; непостижимая природа иной раз предпочитает, чтобы с ней заигрывали как с кокеткой, порой нам придется наносить ей тяжкие оскорбления, только так мы научимся трудному искусству наслаждаться жизнью».

«Несчастная, — обратилась к Леоноре госпожа де Бламон, заключая ее в свои объятия, — откажись скорее от заблуждений, из-за которых тебе пришлось вынести столь тяжкие испытания; подобными принципами руководствовались негодяи, разлучившие тебя с любимым супругом, и оттуда берут начало все твои беды; в Лиссабоне злодеи предложили тебе поступиться честью, в противном случае они угрожали бросить тебя на произвол судьбы, но чем их рассуждения отличаются от твоих? В мрачных застенках мадридской инквизиции орудовали мерзавцы того же пошиба, и ты справедливо осыпала этих чудовищ проклятиями. Но если ты ненавидишь этих чудовищ, а у тебя есть все основания их ненавидеть, то почему же ты хочешь быть похожей на них?

О Леонора, прислушайся к словам людей, нежно любящих тебя, откажись от убеждений, приводящих к печальным последствиям. Возможно, забывшись, ты и получишь какое-то дикое удовольствие, но потом ты будешь мучиться угрызениями совести. Ах! Где бы ты искала себе убежище, если бы все прочие люди походили на твоих героев? В юности, незаметно для самой себя, ты ожесточилась сердцем, оттого-то ты и не можешь уразуметь возвышенный смысл религиозных истин; впрочем, я надеюсь не на силу моих доводов, а на