Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

Огюстина получила полное прощение; бросившись на колени перед президентшей, она умоляла не наказывать ее слишком строго за прежние прегрешения; моя нежная и ласковая матушка, растроганная этой сценой, предпочла забыть проступок Огюстины; нежно обняв плачущую девушку, она помогла ей подняться на ноги и обещала не лишать ее в дальнейшем своего покровительства... Президент, по-видимому, также несколько смягчился; с Огюстиной он обращается с неизменной корректностью: похоже, между ними и вправду ничего не было.

Мать моя крайне обеспокоена судьбой несчастной Софи, но она не знает, как заговорить с президентом на эту весьма щекотливую тему. Во время последней беседы по поводу Софи — а Вы помните, что это было в Вертфёе, — президент отпирался от своего отцовства. Госпожа де Бламон, естественно, заподозрила, что ее муж говорит неправду. Теперь же, когда выяснилось, что Софи и де Бламон не связаны родственными узами, не лучше ли нам вообще не касаться этого вопроса? Пусть президент думает, что его обман удался.

Впрочем, моя мать не может заботиться о судьбе Софи с прежним рвением, когда она считала девушку своей дочерью: надо ведь как-то устроить судьбу Алины и не забывать о Леоноре, так что на долю бедняжки Софи выпадает только благожелательное сочувствие. Госпожа де Бламон пока ничего не рассказывала о ней своему супругу, и в дальнейшем она собирается хранить полное молчание о судьбе Софи; итак, матушка выполнила все свои обязательства, не правда ли?

Письмо сорок четвертое

ПРЕЗИДЕНТ ДЕ БЛАМОН — ДОЛЬБУРУ

Париж, 10 января 1779 года[59]

Софи у нас в руках... Все прошло гладко; настоятельница монастыря попыталась было заикнуться о госпоже де Бламон, но ей предъявили письменный приказ об аресте, и она умолкла... Удобная штука, подумалось мне тогда, эти тайные приказы, и сколько страстей можно удовлетворить с их помощью: любовь, ненависть, мщение, честолюбие, жестокость, ревность, алчность, тиранию, прелюбодеяние, разврат, кровосмешение! Приятнейшая бумага, как она облегчает нам жизнь! С ней в кармане мы избавлямся и от опостылевшего супруга, и от опасного соперника, и от надоевшей любовницы, и, наконец, от слишком строгих родителей... Письмо мое получилось бы очень длинным, если бы я стал в нем описывать все преимущества этого замечательного документа. Никак не могу понять, почему мои коллеги иногда протестуют против таких приказов на предъявителя: к моему стыду, они уверяют, будто приказы эти противозаконны, хотя благо людей, облеченных властью, является священнейшим законом любого государства. И как приятно на азиатский манер посылать веревку приговоренным к смерти! Я знаю, что хулители столь любезного мне обычая называют подобные приказы злостным правонарушением; они уверяют, что из-за таких мер умаляется авторитет королевской власти, которая сводится к грубому деспотизму и вырождается, покрывая таким способом тысячи преступлений... Неужели это опасное оружие, предназначенное для того, чтобы срубать липшие сучья, поколеблет ствол дерева? Да, пару раз в сто лет дровосек, пожалуй, и промахнется, зато остальные пятьсот ударов попадут точно в цель. Жалкие софисты, мои критики, похоже, сами пострадали от этих приказов или же опасаются того, как бы не пострадать в будущем. Слезы всегда были уделом слабого. Такова уж его судьба, мы же не должны прислушиваться к стенаниям побежденных... Ответь мне, что стало бы с властью, благодетельные лучи которой не распространялись бы хоть немного на опоры трона? Только тираны безраздельно владеют мечом правосудия; короли же, добрые и справедливые, дают подержать этот меч своим помощникам, но какой же смысл в том, чтобы, имея в руках оружие, не пользоваться им время от времени?

Какое однако же наглое бесстыдство... Твоя наложница, то есть моя дочь,[60] подло от нас сбежавшая или же сделавшая вид, что ее выгнали из дома, нашла приют у моей драгоценнейшей супруги. Пристало ли госпоже де Бламон оплачивать наши с тобой счета? Что касается меня, то я уважаю приличия; ты не представляешь себе, какую они имеют надо мной власть. Да, порядочный человек умеет соблюдать правила хорошего тона даже в доме терпимости. Но когда мои близкие узнают о происшедшем, на меня обрушится град упреков... Ну и пусть; обходительность моя вызовет у жены приступ изумления. «Не ужасно ли, — скажет она, — искать наслаждения в объятиях женщины, страдающей из-за вашего поведения?» Почтенная дама — от нее, как всегда, ускользнул самый существенный момент, — она не понимает, что отчаявшаяся женщина в силу нервного потрясения источает тончайшие флюиды, своеобразные атомы сладострастия, так что утонченнейшее наслаждение доставляет нам женщина, захваченная в слезах. Вот почему старый супруг, каковым являюсь и я, имеет полное право употребить любые средства, лишь бы его нежнейшая жена подарила ему удовольствия, которые он не может получить обыкновенным образом, как в молодые годы. Физические причины отныне тебе известны; но при совершении подобных мелких злодейств я испытываю и сильнейшее нравственное удовлетворение. Тебе, с твоей грубой душой, не понять моих переживаний. Признайся мне... Когда лежишь в постели с женщиной, какой-то таинственный внутренний голос нашептывает: «Моя дорогая подруга, если бы ты знала, что я тебя подло обманываю и такой обман позволяет мне владеть твоим телом с особенной остротою... твоя наивность... простота... мои хитрости», — и эти слова подобны щепотке пряностей, без которой любое вкусное блюдо покажется нам пресным... Да, я поступаю вероломно, но иначе мне не удастся вкусить любовные утехи... Эх, Дольбур, мои речи звучат для тебя так, словно бы я вдруг перешел на греческий язык. Ты чем-то напоминаешь мне осла, выпущенного порезвиться на зеленый лужок. Тупая скотина без разбору пожирает и ценнейшие лекарственные травы и никому не нужный камыш. Не утруждая себя тонкими анализами, ты просто радуешься жизни, и только. Ты даже не способен руководствоваться определенными нравственными правилами, не говоря уже о том, чтобы извлекать из них удовольствие. В этом отношении я гораздо счастливее тебя: с моей склонностью все доводить до совершенства я никогда не получаю приятных физических ощущений без того, чтобы не сдобрить их крупицей зла морального. Да, мои любовные забавы с президентшей отличаются разнообразием, к тому же она, очевидно, сумела сохранить остатки былой красоты, более того, я позволяю себе с моей женой известные вольности... и все равно, мне трудно было бы испытать в ее объятиях и сотой доли нынешних наслаждений, если бы не коварный замысел, детали которого тебе прекрасно известны (после провала лионского проекта, нам пора опять приниматься за дело). И теперь, когда мы решили твердо действовать по новому плану, я начал любить женщин с невиданной доселе остротой! Между