Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

изнемогаю под бременем несчастий? Осмеливаюсь засвидетельствовать мое глубочайшее почтение мадемуазель Алине... Счастливые дни, когда я называла ее моей сестрой, прошли безвозвратно; от приятнейшей иллюзии не осталось и слабой тени! По-видимому, некоторые люди рождаются лишь для того, чтобы испить до дна чашу страданий и унижений! Что стало бы с этими несчастными, если бы они не лечили свои раны надеждами на Божью справедливость!

Но увы! Я слишком молода, и то, что доставило бы радость любой другой девушке, наполняет тоской сердце несчастной Софи. Сколько лет еще мне придется страдать на грешной земле! Блаженны те, что готовятся сойти в могилу! После долгих мучений они наконец видят ножницы парки, собирающейся обрезать нить опостылевшей жизни!

Они спокойно ожидают того чудесного мгновения, когда им позволят воссоединиться с Творцом! Вскоре они будут на Небесах петь хвалу Предвечному и обретут новое духовное тело, с отвращением сбросив с себя оболочку презренной плоти! И зачем только я родилась на свет! Кому принесло пользу мое существование? Всеми забытая, покинутая, обременяющая собой ближних... Стоило ли вообще родиться? Неужели Господь подвергает меня таким испытаниям? Итак, я отдаюсь Господней воле, а в награду за покорность молю прекратить мое бренное существование, дабы я могла служить Предвечному и славить его.

Сударыня, простите меня, я, наверное, утомила Вас моими жалобами? Увы! Возможно, это последние жалобы, которые Вам придется от меня услышать... Кто знает, что меня ждет в будущем! Кто знает, что они со мной сделают! Великий Боже, избавь меня от креста страданий и скорее призови к твоему престолу.[69]

Письмо пятидесятое

ГОСПОЖА ДЕ БЛАМОН — ВАЛЬКУРУ

Париж, 1 февраля

Посылаю Вам два разительно отличающихся друг от друга письма, которые были получены мною примерно в одно и то же время. Над вторым я проливала горькие слезы; Вы, полагаю, также не останетесь к нему равнодушны; первое — увы, у меня нет слов! — Вы прочитаете сами.

Ну, что же? Можем ли мы теперь сомневаться в реальности угрожающих нам опасностей? Каков, однако же, хитрец де Бламон, а к тому же жестокий мерзавец! Заметьте, он по-прежнему считает Софи своей родной дочерью, ведь ее невольное признание не подкреплялось никакими серьезными доказательствами, которые могли бы рассеять его заблуждения в этом вопросе. Да, он верит тому, что она его дочь, и так позорно с ней обращается... И земля не разверзлась под ногами у негодяя! Видели бы Вы, с какой умиротворенной физиономией возвратился он с этой увеселительной прогулки, какой безмятежностью дышало его лицо! Ни одного неверного тона, ни единого двусмысленного ответа. Никогда еще преступник не вел себя так хладнокровно. Он ухаживал за мной, расточал ласки, как то стало у нас обычным; он пожелал провести два или три часа в моей постели... Я пока ничего еще не знала, не ведала, что эти преступные руки... Увы! Я позволила ему к себе приблизиться и сейчас содрогаюсь от ужаса, вспоминая ту ночь. Смогу ли я долго прожить со столь развращенным человеком? Стоит ему взглянуть мне в глаза, как я начинаю трепетать от страха. Но что поделать, мне пока ничего не удается придумать. Как в таких случаях действовать?

Впрочем, я считаю необходимым, чтобы Вы немедленно выехали в Пре-Сен-Жерве. Пожалуйста, узнайте у местного кюре, не предпринимал ли господин де Бламон каких-либо действий после признания Софи. Предупредите священника, что мы просим его хранить молчание, если президент обратится к нему с вопросами о судьбе Леоноры.

Софи пока не получит от меня никаких указаний: пусть она, не вдаваясь в детали, повторяет прежние признания; она, кстати говоря, ничего больше и не знает; в сущности, откровенность ее мало что изменила, поэтому она может рассказывать президенту все, что ей придет в голову. Но чем помочь бедняжке? Оставлять ее на произвол судьбы было бы слишком жестоко; выручать ее из беды — слишком опасно. Раньше я без ущерба для Леоноры могла официально признать Софи моей родной дочерью. Но теперь, после признаний Софи?

О друг мой, я нуждаюсь в Вашем совете; сердечные привязанности обычно вредят рассудку, мне прекрасно это известно, оттого-то я и боюсь принять определенное решение; я придумываю тысячи способов спасти несчастную Софи и вместе с тем прекрасно понимаю, что любой из этих способов чреват великими опасностями. Поговорив откровенно с Дольбуром, я окажу ему излишнее доверие, которым он, конечно же, злоупотребит. Графа нельзя обременять новыми заботами, ведь он и без того только и делает, что занимается процессом Леоноры. Между прочим, любое мое действие в защиту Софи немедленно обратится против моего супруга. Защищая одного, я нападаю на другого. Ткань преступления слишком плотная, нам ее не прорвать.

А что Вы скажете относительно спокойствия Леоноры, беззастенчиво разоряющей несчастных родственников? По правде говоря, теперь я раскаиваюсь в том, что мы затеяли этот проклятый процесс; когда я о нем думаю, душу мою терзают угрызения совести: предупреждала же я Вас, что лучше отказаться от него. Но граф настоял на своем, так что нечего ворошить прошлое. Но зачем доводить этих несчастных до нищеты? Леонора вполне могла бы удовлетвориться состоянием мужа или, по меньшей мере, помочь родственникам деньгами. А с каким равнодушием упоминает она о Софи! Предлагает ей ремесло бродячей комедиантки или место горничной. Странное, однако же, сострадание и, по-видимому, искреннее. Леонора мало чем отличается от человека, являющегося виновником всех наших бед... Прощайте, у меня начинает кружиться голова, и я откладываю перо в сторону; посоветуйте мне что-нибудь, сообщайте о всех новостях и, главное, выполните мою просьбу.

Письмо пятьдесят первое

ВАЛЬКУР — ГОСПОЖЕ ДЕ БЛАМОН

Париж, 4 февраля[70]

Вы оказались совершенно правы, сударыня. Президент действительно горит желанием узнать истину. По всей видимости, он спешит выяснить, доподлинно ли он совершил преступление. Возвратившись из замка Бламон, он сразу же помчался в Пре-Сен-Жерве; к прискорбию, Клодин Дюпюи к тому времени уже покинула лучший из миров; по необходимости де Бламону пришлось навестить местного кюре; достойный служитель Церкви, вспомнив о нашем с ним уговоре, оказал нам величайшую услугу, он вел себя так, как если бы мы присутствовали при его беседе с президентом и направляли его ответы.

«Чем могу я быть вам полезен, сударь?» — спросил кюре.

«Я хочу знать, — отвечал ваш супруг, — что произошло с Клер де Бламон, оставленной мной некогда здесь у известной вам кормилицы».

«Девочка умерла; в свое время я выслал вам соответствующие выписки из приходских