Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

стихал, сменяясь абсолютной тишиной, нарушаемой лишь скрежетом механизмов. Мясников подумал о целых эпохах, провожающих их вниз своим молчанием. Вскоре снизу донеслись звуки работающих помп, постоянно откачивающих воду со дна шурфа.

Вскоре Мясников, Птицын и Штерн уже могли разглядеть толпящихся внизу рабочих – покрытые грязью, в пещерном сумраке они походили на призраков первобытных воинов из потревоженной гробницы. Сквозь скрежет платформы и монотонный гул насосов пробивались отголоски их возбужденных разговоров.

Оказавшись внизу, Мясников узнал в одном из покрытых грязью с ног до головы людей Погосяна, старшего смены. Поджарый, вечно хмурый работяга, потерявший глаз во время войны с турками, когда-то работал на угольной шахте и был способен загонять местных рабочих под землю, преодолевая их страх перед темной горной утробой. Но сейчас Мясников с удивлением отметил, что и Погосяну явно слегка не по себе.

Призвав остальных к молчанию, Погосян поманил Мясникова и его спутников за собой, вглубь прорубленной в толще горы шахты, освещая себе путь налобным ацетиленовым фонарем. Остальные рабочие остались у лифта и вскоре вновь гулко заголосили.

– Вы нашли его? Нашли судно? – спросила Штерн, ее голос эхом рикошетил от влажных темных стен, и Мясников заметил, что даже в ледяном тоне женщины сквозило явное нетерпение.

Его и самого буквально распирало от ожидания, от близости цели. Или это странное чувство внутри было чем-то другим? Страхом? Да, возможно, легкая его примесь присутствовала. Он слишком долго пробыл здесь, в этих хмурых горах с их вечной непогодой и зловещими древними камнями, слишком часто спускался в темные шурфы. Прежде его это не беспокоило, но сейчас он словно чувствовал огромную толщу камня над собой, ощущал себя заживо погребенным здесь, во мраке… Этот страх был новым, совсем не похожим на привычный окопный. И Мясникову он нравился. Он чувствовал себя живым.

– Да, мы нашли… это, – пробормотал Погосян. Словно «судно» явно смутило его.

– Опишите, – сказал Птицын, тяжело дыша и едва поспевая за остальными.

– Сами увидите, – только и ответил рабочий.

Несколько минут и поворотов шахты спустя – они увидели.

Каменные стены расступились, открыв тускло освещенную карбидными лампами крошечную, грубо вырубленную и низкую камеру, созданную Погосяном и его людьми там, где они достигли стен… чего-то. Это что-то занимало половину камеры и меньше всего напоминало то, что ожидал увидеть Мясников – окаменелые остатки древних палуб, снастей, такелажа – и, может быть, команды и пассажиров. Вместо этого под его ногами простиралась слегка выпуклая поверхность, напоминавшая какое-то природное образование. Судя по характерному тусклому блеску, это определенно был металл. Его поверхность покрывали бугристые наросты и глубокие извилистые впадины. В памяти Мясникова мелькнули тошнотворные картины проломленных шрапнелью черепов, сквозь дыры в которых виднелись мозги убитых на фронте. На первый взгляд было трудно определить, что перед ним – причудливый горельеф, созданный рукой искусного мастера доселе неизвестной школы, или же невероятное творение природы – тысячелетнего воздействия огромной массы камня, воды, эрозии.

– Там внутри – пустота, – сказал Погосян. Блеск фонарей отражался на его влажной коже и в единственном глазу; с повязкой на пустой глазнице и ацетиленовым фонарем на лбу, будто заменявшим недостающий глаз, его лицо казалось чудовищно деформированной маской.

– Что? Откуда… – начала Штерн, когда рабочий поднял один из осколков породы, валявшихся под ногами, и швырнул на поверхность объекта. Гулкий звук удара подтвердил слова Погосяна.

– Никогда… Никогда больше так не делайте, слышите! – зашипел на рабочего Птицын. – Вы хоть понимаете, что перед вами?!

Погосян только пожал плечами:

– Думаю, вы сами не понимаете.

– Нужно попасть внутрь, – пробормотал Мясников. Несмотря на сырость вокруг, во рту у него пересохло.

Птицын взглянул на него с неодобрением.

– Мы должны начать с анализа поверхности, не следует торо…

– Мы пробовали. Оно тонкое, как фольга, но крепкое. Ломы и отбойники ее не берут, – сказал Погосян.

У Птицына от такого святотатства отвисла челюсть. Он уставился на Штерн в поисках поддержки, но женщина бесстрастно смотрела на расстилавшуюся впереди странную, будто неземную поверхность. Ее сумрачное мерцание ложилось мягкими отсветами на волосы доктора. Не отрывая взгляда от металлических завитков, она прошептала:

– Несите сюда газовые резаки.

На то, чтобы прорезать сквозное отверстие, ушла вся ночь. Как и сказал Погосян, металл оказался удивительно крепким, хотя и был не толще бумаги. Определить хотя бы приблизительно состав сплава в полевых условиях было невозможно, и Мясников распорядился отправить образцы в Эривань.

А сам начал готовиться к спуску.

Когда бригада Погосяна наконец проделала овальное отверстие в поверхности объекта, вырезанный фрагмент таинственного металла ухнул вниз, соскользнув с неумело подведенных под него страховочных талей. Птицын, присутствовавший при этом инциденте и, должно быть, едва не лишившийся чувств от такого надругательства над древностью, на утреннем совещании рассказал, что глухой звук удара – или, скорее, шлепка – раздался лишь спустя пять-шесть секунд. А значит, глубина полости – или высота межпалубного пространства – составляла около сотни метров.

Что бы ни находилось внизу, оно было огромным.

К обеду все было готово. Мясников, Штерн и Птицын вошли на платформу подъемника в сопровождении двух вооруженных бойцов армейской роты, которая охраняла лагерь экспедиции. Также вниз отправились шестеро рабочих во главе с Погосяном, которые несли фотографическое, осветительное и иное оборудование, а еще несколько громоздких ящиков, на вопрос Мясникова о содержимом которых доктор Штерн лишь отмахнулась.

Впрочем, это было не важно. Все потеряло важность в сравнении с находкой. От ожидающего их внизу голова Мясникова кружилась похлеще, чем от горной болезни в первые дни экспедиции. Казалось, с того далекого дня, когда он отправился в неизвестность с перрона парижского Восточного вокзала, привычный мир последовательно превращался во что-то иное. Сначала Москва, изменившаяся до неузнаваемости со времен его бегства. Огромные проспекты, прорубленные в теле старого города, циклопические здания, словно рассчитанные на действительно новую породу людей-великанов, полубогов, – все это как будто предвещало огромные изменения, грядущие после их открытия. Потом горы, давно забытые, но, как и прежде, легко стирающие своим молчаливым величием все, что было прежде – даже войну. Кажется, и он сам здесь переродился – кашель и боли в груди почти перестали донимать его. Птицын считал, что помог горный воздух, но Мясников все же полагал, что происходит нечто большее – какое-то чудесное, немыслимое перерождение. И то, что они нашли там, внизу, станет парадоксальным образом его высшей точкой.

С этими бодрыми, искрящими, клокочущими в крови ощущениями Мясников погружался в недра горы. Его снова переполнял страх, но разве грандиозные перемены не должны вызывать боязнь и оторопь? Этот настоящий, живой страх куда лучше мертвенного