Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

Кириллыч сидел в кресле, медленно отхлёбывая виски. Руки дрожали. Но это была не дрожь страха — это была победа. Он сделал правильную ставку. Он поверил в пацана. И не ошибся.

Он встал, подошёл к стационарному телефону, крутому аппарату в старом стиле. Повернул диск, набрал номер. Долгие гудки. Ответ.

— Можно начинать, — сказал он спокойно и повесил трубку.

Где-то в другом городе, возможно в другой стране, в тени зашевелились люди. Кто-то достал кейс. Кто-то проверил патроны. Кто-то стал стирать имена из списка и вписывать новые.

Бой закончился. Но история только начиналась.

После бури

Фёдор сидел на заднем сиденье автомобиля, как будто его туда положили, забыли и теперь везли куда-то по назначению, о котором он сам не был уверен. Плечи ломило от усталости, кулаки саднили, особенно правый — тот самый, которым он выбил воздух из лёгких "Костолома". А ведь, по сути, он просто хотел выжить. Просто не дать себя разорвать на части в этом зловонном подвале, где воздух был густым от денег, адреналина и звериной жажды крови.

Управлял машиной Матвей — спокойный, даже чересчур. Он покачивался в такт несуществующей мелодии и, кажется, мысленно уже прикидывал, на что пустит выигрыш с боя. На пассажирском сиденье вальяжно развалился Евгений Сергеевич. Он что-то бубнил о медицинском обследовании, переломанных хрящах и о том, что нужно на всякий случай мазать суставы мазью "Доктор Жестяной Локоть", но Фёдор слышал его будто сквозь вату.

— Спать-то будешь? — обернулся тренер, заметив, как парень дергается в такт шершавым колдобинам дороги.

— Неа, — отозвался Фёдор. — Что-то внутри колотит, как будто не бой прошёл, а я из ядра земли выбирался.

Матвей засмеялся:

— А что ты хотел? Устроили шоу на полгорода, а теперь вот — катись обратно, как ни в чём не бывало.

И ведь прав. Всё будто в параллельной реальности: сначала тебе хотят переломать челюсть, потом тебе аплодируют, будто ты рок-звезда, а затем ты сидишь в машине с деньгами, адреналином и чьими-то ожиданиями на плечах.

Картина всплывала вновь и вновь, как обломок корабля после крушения. Раздевалка. Каменная тишина. И вдруг — появление Тимира. Якут-бродяга, вечный хозяин теней, явился, как волк в овчарне. Улыбнулся — не глазами, а только зубами.

— Красиво дрался, — произнёс он, подходя ближе, будто хотел по плечу хлопнуть, но передумал и протянул деньги.

Несколько пухлых пачек. Столько зелени Федя вживую не видел никогда. Евгений Сергеевич вытянулся, как школьник перед директором, и только глаза у него расширились до размеров чайных блюдец.

Но не это сидело в голове. А то, как Тимир, уже повернувшись, бросил:

— Готовьтесь к следующему бою. Он будет на выезде. Все инструкции через Матвея.

— Эй! Стоп. Какой ещё бой? — голос тренера сорвался, но звучал твёрдо.

Тимир обернулся, прищурился. И медленно, как приговор, выдал:

— Я сказал: будет драться.

И ушёл. Как будто поставил точку. Или запятую — Федя ещё не знал.

Тем же вечером всё резко изменилось. Катя. Кино. Мороженое. В кафе, где пахло карамелью, сахарной пудрой и детством.

— Чем ты планируешь заниматься после школы? — спросила она, ковыряя ложечкой пломбир, словно вычерпывала не мороженое, а правду.

— Спорт. Результаты. Ну и, может, институт, если найду что-то по душе, — ответил Федор. — Я не хочу учиться просто ради корочки. Хочу жить, а не существовать.

Катя грустно улыбнулась. В её глазах было что-то, что не всегда заметно при дневном свете — взрослая печаль.

— Я тоже так думала. А потом не поступила. И поняла, что сказка закончилась. Началась жизнь. Без сценария, без репетиций.

Фёдор хотел было что-то сказать, но решил — не стоит. Ветер в окне был свеж, вечерний. За окнами заходило солнце, окрашивая улицы золотом, как в кино.

— Проводишь до дома? — сказала она, откинув волосы назад.

— Конечно.

Они уже подходили к подъезду, когда воздух сгустился. В прямом смысле — будто тяжелее дышать стало. И тут он их увидел. Кран.

Костя Крановский. Сигара в зубах, надменность на лице, а за спиной — тень. Несколько молодых мордоворотов, как фон. Машина дорогая, блестящая. Самодовольство с неё капало, как капли масла на асфальт.

— Ну надо же, кого я вижу! — протянул Кран, вытаскивая слова, как шпаги. — Школьник. Громкая теперь у тебя кличка.

Его подручные засмеялись, словно по команде. Катя вздрогнула. Федя слегка наклонился вперёд, встал между ней и этим цирком.

— Расслабься, герой. Пока не твое время. Пока, — с усмешкой бросил Кран. — Но запомни, оно обязательно настанет.

И отвернулся, потеряв к Феде интерес, как будто котёнка на улице увидел.

Фёдор выдохнул. Проводил Катю до двери. На душе остался осадок — как будто кто-то плюнул в душу, но промахнулся и попал в сердце.

У подъезда они остановились. Катя улыбнулась — искренне, не как в кафе. И вдруг сказала:

— Ты знаешь, мне с тобой спокойно. Даже когда страшно.

Он посмотрел на неё, и в нём что-то дрогнуло.

— Очень хочется почаще с тобой видеться, — прошептал он.

И поцеловал.

Она не отстранилась. Не отвернулась. Их губы слились в поцелуе — долгом, тёплом, настоящем. Мир снаружи замер. Даже фонарь на углу как будто светил теплее.

А где-то в другом районе, в помещении с толстенными стенами и охраной с автоматами, Кириллыч крутил диск на старом телефоне.

На другом конце трубки щелкнуло. Кто-то снял.

— У Вас все готово? — сказал повар.

— Да, — ответил невидимый собеседник.

Кириллыч положил трубку.

На лице у него играла усмешка — такая, как у того повара, что знает: скоро в его кастрюлю попадёт главный ингредиент.

Рукописи доктора

Улица спала в тёмной осенней тишине. За окнами старого пятиэтажного дома едва светились редкие огоньки. В окне квартиры на четвёртом этаже мерцала тусклая лампа — доктор Константин сидел за столом, обложившись тетрадями, исписанными плотным аккуратным почерком. Он не знал, что его уже взяли в прицел.

Константин записывал результаты наблюдений за феноменом пациента Фёдора. Он не пытался это публиковать. Это были не просто медицинские заметки — это был научный дневник с примесями философии, с гипотезами о работе подсознания, о пробуждённом инстинктивном аутотренинге, о границах человеческих возможностей. Он называл Фёдора «аномалией, рожденной смертью». Эти тетради были его личным сокровищем.

В ту ночь кто-то трижды позвонил в его дверь. Константин насторожился, прижал руку к груди. Сердце, некогда пережившее два микроинфаркта, сжалось. Он осторожно подошёл к двери.

— Кто там?

— Доктор, это из районного отдела, —