Ловушка для Крика - Саша Хеллмейстер

Ублюдок включил конфорки на кухонной плите.

– А хочешь, – тихо сказал он, – я открою тебе свой маленький секрет?

Она замотала головой. Говорить было трудно со сломанным носом, и она лишь зашептала что-то похожее на «не надо» в слабой надежде выжить: у неё есть на то мизерный шанс, только если она останется в неведении насчёт его планов.

Крик, ухмыльнувшись, склонился к ней так низко, что между их лицами осталось всего несколько дюймов: достаточных, чтобы разглядеть его в деталях, и недостаточных, чтобы его сняли на камеру, если ею была оборудована прихожая, – и хотя камеры он не заметил, но всегда привык подстраховываться.

Он приподнял маску, упёршись свободной рукой в пол возле головы Дрю. Лица его видно не было ни с какой точки, кроме единственной, прямо перед ним, и Дрю, расширив глаза в ужасе и неверии, булькнула слабое «нет».

Бешено улыбнувшись ей в ответ, убийца спрятался под маской и, стерев кровь со лба Дрю Браун, расцветил алую линию от нижней губы по подбородку своего ложного лица.

– Вот так, – шепнул он, – ты, продажная сука, навсегда останешься со мной. Передавай привет своим друзьям в аду.

Она со слабым стоном вцепилась в воротник его куртки, но он сбросил её руку и встал. Прижав указательный и средний пальцы к чёрным губам, он отправил прощальный воздушный поцелуй – ей, Дрю Браун, лежащей в собственной крови с надетой на бёдра автомобильной шиной из родительского гаража, а затем, вылив прямо на девушку остатки горючего, швырнул канистру в сторону и достал из кармана зажигалку.

Жить Дрю осталось ровно один короткий мучительный вдох полной грудью.

Девушка загорелась за пару секунд и, пылая, словно факел, издала душераздирающий, нечеловеческий рёв. Она каталась по полу, билась в агонии, пока тело поглощал огонь, а в воздухе висел запах горелой плоти, и, не став наблюдать за тем, что от неё останется и как скоро на вызов приедут пожарные после того, как уловят сигнал датчиков дыма с потолка, Крик неторопливо вышел через заднюю дверь. А когда весь первый этаж разнесло взрывом из-за утечки газа и южный Скарборо вздрогнул от страшного грохота – у соседей в палисаднике разлетелись стёкла, – он был уже далеко оттуда.

От подошв его ботинок на заиндевевшем асфальте оставались чёрные следы. От куртки несло бензином, так что ему пришлось добираться до тайника на южной окраине, до надёжного своего места, и там сменить одежду на неприметное чёрное пальто, на котором он поднял воротник. Его спину до сих пор жгло ледяным ветром и жарким пламенем пылающей бездны, в которую он превратил дом Браунов. Под глубоким капюшоном никто не заприметил бы маски; опустив лицо и сунув руки в карманы, он побрёл по городской окраине, с удовольствием слушая, как вдали надрывно плачут сирены. Он знал, что улица Бернистон вся сияет красно-голубыми огнями, как на Рождество, и беспечно улыбался, подставив ладонь под перчаткой первому снегу. Белое на чёрном; хрупкое на сильном. С нежностью подумав о Лесли Клайд, он свернул в подворотню, точно зная, куда пойдёт.

До её дома, если следовать коротким маршрутом и почти бегом, – пятнадцать минут. Крик шёл быстро, но на всякий случай кружил петлями близ нужной улицы. Он бдительно смотрел за тем, чтобы не было слежки. Здесь, на другой половине города, он оказался спустя почти сорок минут, зная, что все силы – полиция, пожарная служба, «Скорая» – будут брошены к дому Браунов и что копы сочтут это не просто актом зверского убийства, а предупреждением.

У соседей его Лесли – брехливая собака, но она знает его запах, а потому лаять не станет. Крик перемахнул через невысокий забор и мягко спрыгнул на лужайку: кудлатый пятнистый пёс, дремлющий на террасе, только взглянул на него, приподняв брови, и, поворчав, отвернул морду.

– Привет, Доджер, – тихо шепнул Крик и, подойдя к нему, помеси бельгийской овчарки и пастушьей собаки, потрепал по большой голове. – Что, парень, тебя выперли из дома на холод? Жизнь несправедлива.

Перешагнув через его длинное тело, Крик бесшумно прошёл по террасе, завернул за угол и уже оттуда, с соседской лужайки, вскарабкался на ветку клена, а после, скользнув среди его голой кроны, покрыл несколько футов одним ловким прыжком. Он ухватился за карнизный свес на крыше дома Клайд и, без труда подтянувшись, взобрался на скат. Оттуда он за несколько секунд оказался у нужного окна. Свет в нём не горел, в комнате была тьма, и, когда Крик заглянул туда, оказалось, что Лесли не лежала в постели: открыв окно настежь, она, завернувшись в пёстрое одеяло, сидела, сжавшись в кресле, зажмурив глаза. Сухой снег порошил половицы у подоконника, падая в комнату белым призраком той тревожной безлунной ночью, и Скарборо словно вошёл в дом и остался в нём, пустив корни в этих досках и стенах и отравив их собой.

Крик оказался перед Лесли быстрее ветра, тише вздоха и опустился у её ног – но она, почуяв, что теперь не одна, молча подняла заплаканное лицо. Глядя в него, глянцевое от слёз и некрасивое от исказившей черты внутренней боли, Крик медленно положил ладонь на её бедро, спрятанное под пледом.

– Кто-то обидел тебя? – низко спросил он, склонив голову вбок.

Всё показалось далёким и неважным. Торжество от удачного убийства, которое пожирало его изнутри, вдруг погасло, как прогоревший бенгальский огонь. Он неотрывно следил за девушкой, которая была ему дорога: возможно, даже стала дороже мести, дороже всего, что он делает. Поджав губы, Лесли тихо опустила взгляд. Когда он взял её руку в свою, даже сквозь перчатку ощутил, какой холодной она была.

– Ты давно сидишь так?

– Может быть. Не помню, – глухо ответила она. – Как только вернулась домой, наверное.

– Зачем открыла окно?

– Ждала тебя.

В её словах была насмешливая горечь, голос дрожал. Крик поднялся и протянул к ней руки, разом приняв всю – небольшую, мягкую, с прохладой в тёмных волосах – в объятия. Он опустился в то же кресло, нагретое теплом её тела, и уложил Лесли себе на грудь. Он пропустил тот неуловимый миг, когда она, пряча замёрзшие ладони под отворотами его пальто, уткнулась лицом в толстовку под ним и, вздрогнув, расплакалась. Крик ничего не спрашивал; опустив ладонь на её затылок, он молча ждал, когда отголоски горькой боли выльются со слезами; а когда она