Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

Но на следующее утро в деревне началось движение. Сначала пришла еда. Рис, рыба, странные фрукты. Старушка принесла в банановых листьях, тихо, по-доброму. Потом — сон.

И посреди ночи — толчок в плечо.

Он открыл глаза. Над ним — старая женщина. Та же. Она приложила палец к губам. Молчи. Не двигайся.

Она накрыла его брезентом, закидала сеном. Прижалась к нему всем телом. Он едва дышал.

Снаружи — голоса. Мужские. Злые. На незнакомом языке. Один — Ариф. Он что-то объяснял. Потом — мольба. Страх.

Выстрел.

Женский визг.

Свет фонарика скользнул по сараю. Фёдор замер. Женщина сжалась сильнее. Она визжала, притворяясь сумасшедшей. Свет исчез. Громкие шаги. Лай. А потом тишина, страшная, колючая.

Они ушли.

Ариф пришёл, прошептал:

— Dogs dead. People cry. But you safe. No guarantee they not come back.

Утром они стояли на берегу. Море было тихим. Солнце поднималось, медленно, как всегда. Фёдор смотрел вдаль, чувствуя пустоту. Не усталость — пустоту. Полную. Бездна.

— What now? — спросил он. — No money. No passport. No future.

Ариф улыбнулся. Солнце отразилось в его глазах.

— Don't give up. Life is... river. You go. Always go.

И Фёдор вдруг понял: он всё ещё жив.

А значит — всё возможно.

Глава 15

Свет в конце тоннеля

— Теодор! Слезай с крыши! — донёсся снизу голос Арифа. — Старуха приготовила обед и ждёт нас.

Фёдор, которого в деревне больше знали как Теодор, поднял глаза от доски, которую только что прибил молотком к каркасу кровли. Его волосы спутались от ветра, на лбу блестели капли пота, а под ногтями пряталась сухая глина. Он улыбнулся — по-настоящему, искренне, — и, не оборачиваясь, крикнул в ответ:

— Дай мне пять минут, старик, и я буду внизу! — и сказал это почему-то на чистом английском, словно хотел напомнить себе, что умеет ещё быть кем-то другим, не только тем, кого породил этот остров.

Ариф, сложив руки на груди, покачал головой, улыбаясь. Он стоял у пикапа, припаркованного прямо возле строящегося дома. Маленький грузовичок, со сбитыми углами кузова и вечно пыльными фарами, казался таким же упрямым и выносливым, как и сам Ариф.

— Я жду тебя в пикапе! — бросил он, уже отходя.

Им было по пути — и по жизни, и по маршруту. От стройки до их дома путь был короткий, всего каких-то полкилометра, но для Фёдора каждый этот метр был как нить, соединявшая его с чем-то важным, с чем-то настоящим.

Дом был невысокий, выкрашенный в блеклый голубой, с облупившейся дверью и маленьким, но аккуратным садом. Когда Фёдор вошёл внутрь, его первым делом встретил запах. Тот самый, который мгновенно переносил его назад — в родной дом, в короткие и светлые дни детства. Запах чеснока, обжаренной курицы, чуть карамельного лука. Только здесь к нему добавлялся апельсин. Апельсин! Это было неожиданно, почти экзотично.

— Ава сегодня запекла курицу с апельсинами, — сказал Ариф, проходя мимо и направляясь в ванную. — Сказала, что особый случай.

Фёдор не успел ответить — в дверях уже стояла Ава. Маленькая, сморщенная, как старое яблоко, в вечно расстёгнутом переднике и с мягкими, но цепкими руками.

— Теодор! — воскликнула она, и голос её дрогнул. — Как же ты редко к нам заходишь. Всё работа да работа…

Она подошла ближе, прижалась к нему щекой и, как всегда, пахла жасмином и тестом.

— Проходи в столовую, обед готов. Остынет же!

— Ава, я грязный… Дай я хоть умоюсь сначала, — проговорил Фёдор по-малазийски, на её родном языке. Английский она не любила, даже когда пыталась его учить.

— Ну давайте уже, со стариком бегом умывайтесь. У меня слюни уже текут от этой курицы, как у кота на запах рыбы!

Фёдор рассмеялся. И в этом смехе, в её бурчании, в этих бытовых сценах было больше любви, чем во всех тех признаниях, что он слышал за свою жизнь.

Когда они, умывшись и причесавшись, сели за стол, Ава настояла на молитве. Она взяла обоих мужчин за руки, и они склонили головы. Ариф шептал слова благодарности, а Ава приговаривала на малазийском что-то похожее на детскую считалочку.

— Ты ведь не против, что мы молимся по-своему? — однажды спросила его Ава.

— Если бы вы плясали вокруг курицы с бубнами, я бы тоже вас поддержал, — ответил тогда Фёдор. И с тех пор он всегда молился вместе с ними.

Обед прошёл в привычной для них атмосфере: Ава бурчала, что мужчины едят, как звери, Ариф поучал, что курицу надо резать по суставам, а не кромсать её в кашу. Фёдор просто ел. И смаковал каждую минуту.

Он доедал последний кусок, откидываясь на спинку стула и вытирая губы салфеткой, как вдруг свет в столовой погас.

— Что за… — начал он, но в следующую секунду в комнату вошли Ариф и Ава, оба сияющие, оба распевающие… «Happy Birthday to you…»

Перед ними — торт. Маленький, с немного перекосившимся кремом и воткнутыми свечками.

— Ты думал, мы забыли? — сказал Ариф по-малазийски, осторожно ставя торт на стол.

— Сентябрь… — только и выдохнул Фёдор. Он действительно забыл. Он — человек без даты, без паспорта, без календаря, вдруг понял, что всё ещё живёт, а значит — всё ещё стареет.

Он зажмурился, загадал желание — старое, как мир, простое, как хлеб: вернуться домой. Задул свечи и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы.

— Спасибо вам… мои родные. Вы для меня как…

Он не успел договорить — Ава уже прижалась к нему, пряча лицо в его груди. Ариф обнял обоих. И всё это было почти как в кино. Только лучше. Потому что по-настоящему.

— Но это ещё не всё! — вдруг сказал Ариф, отходя от стола. Он сунул руку в карман и достал… паспорт.

— Что?.. — прошептал Фёдор, взяв документ в руки. На обложке — герб Малайзии. Настоящий. Живой. Именной.

— Ты теперь гражданин. По-настоящему.

Фёдор открыл паспорт и застыл. Внутри — его фотография. Его лицо. Но под ней — новое имя: Теодор Абдул-Хакк.

— Почему Абдул-Хакк?

— Это значит "раб истины", — спокойно пояснил Ариф. — Мы никогда не просили тебя сменить веру. Но это имя... это память. Молитва. Благодарность.

Ава опять всплакнула — тихо, почти незаметно. И только Фёдор заметил, как её руки дрожали, когда она убирала со стола.

— Я сохраню этот паспорт. Всегда. Как память о вас. И никогда не откажусь от него. Малайзия — мой второй дом.

Он прижал документ к груди, словно талисман. И в этот момент он знал —