Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс

Без полей шляпы, которой он привалился к стене, он тут же стал заваливаться налево. Я инстинктивно прижимаю его к себе, правой ладонью осторожно прикасаюсь к затылку, чтобы не навредить резким движением, и…

– Сырная голова? – говорю я ему в ухо.

Одним жарким техасским летом это было рабочим названием «Техасской резни бензопилой». Именно это я сейчас и разминала сейчас своими пальцами, и комками сползало по тыльной стороне моей ладони за воротник Баба, и еще я чувствовала что-то вроде порванного пузыря, я всегда себе представляла, что именно такой должна быть на ощупь плацента. С той только разницей, что новорожденным здесь был теплый мозг.

Я позволила Бабу упасть, хотя и поддерживала его, и тело мягко улеглось на землю. Его мышцы, из которых вытекла вся кровь, как будто похрустывали, пытались сохранить прежнее положение, словно… постой, постой, что было не так – мы всего-навсего пытались устроиться поудобнее?

В идеальном мире я бы впервые отчетливо ощутила сухость внутри мертвого тела.

Однако Пруфрок далек от идеала. Как и Терра-Нова. Я слегка поворачиваю тело, чтобы посмотреть сзади…

В его черепе появилась новая задняя дверь, такая дверь, которая в некоторой мере имеет очертания вдавленного внутрь квадрата, зияющего своей открытостью со странным мерцанием по краям, словно… в это место его ударила нога, обутая в остроносую королевскую туфельку с рекламного плаката? Что такое, неужели здесь проводился конкурс на звание «Красотки Карибу-Тарги», о котором мне никто не удосужился сообщить?

Но за этими мыслями я слышу то, что достаточно громко нашептывает мне мозг: да не Красотка национального парка, а… Ангел озера Индиан.

Я быстро встаю, оглядываю всю Терра-Нову, сколько хватает взгляда, жду, что сейчас какая-нибудь тень придет в движение и бросится на меня.

Я заслужила это тем, что так долго ходила тут, даже не удосуживаясь поднять глаза.

Либо я здесь одна, если не считать рева бензопил, либо я была настолько медлительна, что любая тень имела шанс спрятаться и ждать моего следующего проявления невнимательности.

– Эй, кто-нибудь! – кричу я, пытаясь вызвать какого-нибудь бензопильщика мне на помощь, но я не сирена на гигантской яхте, а все жадные до денег пруфрокцы, спиливающие вековые деревья, наверняка надели на уши какие-нибудь защитные штуки.

Я делаю шаг в их направлении в надежде привлечь их внимание, вызвать их всех сюда и признаю, что отчасти я хочу их увидеть, чтобы они могли подтвердить – это не моих рук дело, но тут я останавливаюсь, поняв вдруг: я совершаю ровно то, в чем обвиняла Баннера и его команду – попрание улик.

Я выставляю перед собой руки, чтобы не сделать следующий шаг, и изо всех сил пытаюсь сообразить, какие следы ведут к ботинкам Баба, чтобы я могла разобраться, откуда он мог прийти сюда.

И тут меня осеняет: поскольку голова у него пробита сзади, вероятность того, что он вышел из леса, довольно мала. Нет, это случилось с ним прямо здесь, верно?

Понемногу, преодолевая сопротивление, я поворачиваю голову, шея моя при этом пощелкивает на манер Билли.

Я вижу кровь на белой стене на уровне своих глаз.

Крови много, часть ее стекла.

Я понимаю, что тот, кто сделал это, стоял ровно на том месте, на котором стою теперь я, на этой припушенной снежком площадке, но я не в достаточной мере индианка, чтобы прочесть по следам что-нибудь, только недокуренная сигарета дает мне повод для размышлений. Последняя сигарета мертвеца. И я без спичек.

Но сейчас не время поддаваться ломке. Если хочу остаться живой. Если хочу, чтобы мои внутренности остались внутри меня, то мне нужно внимательно оглядеть место преступления. Я что хочу сказать: тот или те, кто сделал это с Бабом, может быть, в данный момент прячутся за углом, ищут орудие, каким можно было бы пробить основание моего черепа.

Нет, спасибо.

Я сдаю назад, стараясь ступать на собственные следы, и моим ногам, конечно, холодно, будто они в морозилке, но я родилась и выросла в Айдахо, и чтобы начать жаловаться, нужно что-то покруче отмороженных ног.

Я пячусь в максимально открытое пространство, какое удается найти, потом делаю обходной маневр, чтобы удалиться от звука воющих бензопил, не сводя взгляда с деревьев. Это означает, конечно, что любой, стоящий в высоком окне дома у меня за спиной может спокойно стоять там, и у него будет в достатке времени, чтобы отойти в сторону, когда я повернусь к нему лицом.

По какой причине фильмы ужасов наказывают группы, которые разделяются? А причина в том, что раскол приводит к такой ситуации, когда они не могут наблюдать за тем, что происходит у них за спиной, и это делает их уязвимыми, повышает вероятность того, что они будут уничтожены, как только повернутся.

Или мгновение спустя.

Или еще одно мгновение спустя.

Я ощупываю пальцами поясной ремень, ищу свое лекарство, но я так еще и не побывала дома для перезагрузки. А это значит, что у меня есть час, может, два, после чего пальцы начнут дрожать, сжимая призрак таблетки, маленькой, вытянутой в длину, одно прикосновение к которой вызывает такие прекрасные чувства.

Но к лучшему то, что передо мной нет ничего такого, что я бы могла сломать и обсмеять. Сейчас не время выходить из игры.

А что это было такое насчет разделения?

– Черт. – Это я произношу вслух и поворачиваюсь к пристани – к яхте, вижу, как разворачивается ее нос, словно эта большая лодка подняла подбородок и теперь уходит от дальнейшего разговора.

– Вернитесь! – я наклоняюсь вперед и кричу Лане и Лемми, а потом босиком бегу к ним. Поскольку доски на пристани пластмассовые, я не рискую получить занозу, но мои ноги промокли от снега, и когда я приближаюсь к концу пристани, то напоминаю собой мультяшный персонаж, который никак не может остановиться перед пропастью.

Мне приходится развернуться, упасть на живот и попытаться вцепиться пальцами в какую-нибудь трещину, пусть и отполированную. Но всякие неровности и бугорки я ощущаю только своим подбородком, который в конце концов и останавливает меня, мои босые ноги повисают над водой, одна из них, как мне кажется, все же намокла.

Я переворачиваюсь с живота на спину и со всей скоростью, на какую способна, встаю на ноги и кричу «Английской розе», чтобы остановилась.

Кровь от укушенного языка просачивается на подбородок, и я понимаю: они меня не могут увидеть, а