Ловушка для Крика - Саша Хеллмейстер

– Мистер Уотсон сказал, повесилась нынче ночью у себя дома, – осторожно сказала Тамара. – Тело поутру нашёл молочник. Дверь была открыта. Но у Селены часто это случалось, так что он прошёл внутрь и…

– Да, – хрипло сказал Вик и сполз по стене. – Часто.

Он сел прямо на пол, закрыл ладонями лицо. Мне казалось, в него выстрелили, в самое сердце, и бросили вот так истекать кровью. Я коснулась его плеча, но он вряд ли это почувствовал.

– Господи боже, – покачала головой Мишлен. – Что здесь творится, мой дорогой.

Так мы узнали, что мать Виктора Крейна, Селена Каллиген, покончила с собой накануне Рождества.

Глава седьмая. Прощание

Двадцать четвёртого декабря день был солнечным и ясным. Сегодня должны были пройти похороны сразу обеих женщин – и матери, и дочери – из семьи Каллиген. Скарборо удивлённо гудел. Селена слыла чудачкой, но не самоубийцей. Самоубийца – это уже нонсенс.

Мама ещё с вечера запретила мне ехать туда. Был большой скандал. Она стояла на своём, постоянно повторяя одну и ту же фразу: «Я не хочу, чтобы ты имела что-то общее с этим ужасным человеком!» Но проблема была в том, что этого по-прежнему хотела я.

Вик совершенно не искал со мной встречи в следующие два дня, и я не могла его винить. Он был убит страшными новостями, которые навсегда изменили его жизнь. И хотя с матерью он давно не общался, а она покинула его, когда он был ещё ребёнком, но её смерть стала для него сильным ударом.

Моя мама этого не понимала. Казалось бы, простая такая истина: человек, потерявший всю семью, несчастен, и его нужно поддержать. Но она стояла на своём до тех пор, пока я не пригрозила уйти из дома – потому что мне уже порядком надоело беспрекословно подчиняться. Я долго это терпела, но теперь просто не могла играть в молчанку.

– Мне всё это не нравится, Лесли, – серьёзно сказала она, когда поняла, что отговаривать меня бессмысленно. – Ты же сказала, что больше не хочешь с ним видеться. И что скажут люди, когда поймут, что вы снова снюхались?

– Мы не снюхались, мама, мы же не пара псов для случки, – процедила я сквозь зубы. – И это только похороны. Я не отпрашиваюсь с ним в бар или бордель.

Разговор состоялся после ужина. Мама мыла посуду и так яростно тёрла щёткой сковороду, что та очень скоро натурально заблестела, как в рекламе «Мистера Пропера».

– А если я запрещу тебе идти туда?

– Мне уже есть восемнадцать.

– А ему уже есть тридцать пять.

– Тридцать один, мам.

Хэлен ела хлопья и молча пялилась на нас. На меня – с особенным восхищением. Ну надо же, я противостою нашей матери! Какой скандал! Какой восторг!

– Он ужасно выглядит. Он точно не пьёт?

– У него умерли мама и бабушка, мам, за пару дней он лишился всей семьи, а ты хочешь, чтоб он был как модель с показа? На похоронах будут кое-какие ребята из школы. Может, даже учителя. – Я помолчала. Мама продолжила скрести сковороду. – Даже если ты запретишь, я всё равно пойду.

Она молчала потом целый день, а после – всё утро. Я не сдавалась и отказалась выходить из комнаты, кроме как в уборную. Хэлен приносила мне поесть и попить. Я демонстративно оставляла еду на подносе нетронутой. Всё равно не было аппетита. Это был бойкот, и мама это понимала.

В день погребения, рано утром, она ворвалась в мою комнату и рявкнула:

– Я отпущу тебя на эти чёртовы похороны, но только с условием!

Я не спала уже давно. Сидела в кресле и читала роман Маргарет Митчелл, потому что мне надо было хоть немного забить голову чем-то лёгким. Вдобавок, может, хоть у Скарлетт[13] я научусь отстаивать свои права. Я подняла на мать глаза. Конечно, просто так проявить великодушие она не могла, условие обязательно было.

– И какое?

– Я выбила для тебя место практиканта по общественным работам в Бангорском колледже…

Я помедлила, заложила страницу пальцем. Так себе бартер.

– Три месяца ты будешь учиться там. Заодно заработаешь себе достойную стипендию. С директором твоей школы мы договорились.

Она говорила бесстрастно, но в глазах я видела непреклонную решимость. С этим взглядом я была знакома: он означал – или будет так, как сказала я, или не будет никак.

– Вернёшься весной. В апреле, к экзаменам, но уже с рекомендательным письмом. Некоторые ребята из вашей школы тоже поедут туда.

Я отвернулась, потёрла щёку. Ладони жгло, уши горели.

– Сегодня вечером у тебя рейс.

А она всё продумала. Это значит, я успею побывать на похоронах и сразу уеду. Это значит, три месяца я не увижу Дафну, Джонни и Вика.

Не увижу Вакхтерона, который пока притих, отчего мне было слишком тревожно. Человек, который сказал, что убьёт меня, если я не буду принадлежать ему, не может так просто отступиться от своих тёмных желаний. Отступился ли он, если пока затаился? Вряд ли.

Сердце от боли стиснуло, но у меня не было выхода, и отказать я не могла. Всё честно. Я уступила ей, она уступила мне. Вдобавок в глубине души как бы сильно я ни хотела быть рядом с Виктором Крейном, но не со всеми его тайнами готова была мириться. Мне нужно немного времени, чтобы это пережить и обдумать. А потому остаток утра до приезда такси я провела в сборах. В этот раз мы с мамой пришли к компромиссу, и это обнадёживало: один – один, но хотя бы не мой проигрыш.

В похоронное бюро приехала минут за двадцать до начала церемонии. Людей собралось так мало, что в зале точно будет много пустых кресел. Кроме нескольких жителей города, здесь было и несколько индейцев из резервации – она располагалась милях в пятидесяти к западу от Скарборо. Они держались особняком, возрастом – старше всех присутствующих. Тэм в строгих брюках и рубашке, с убранными в хвост волосами, тоже сновала между приглашёнными, незаметно проверяя букеты из белых лилий, установленные в высоких медных подставках вдоль стульев.

За стеклянными дверьми уже стоял большой лакированный гроб, обитый алым бархатом. Также рядом был ещё один гроб, чёрный, покрытый изнутри белым шелком, если судить по выпущенным наружу лентам. Гроб этот был закрыт.

Я поправила воротничок скромного чёрного платья. Под подошвами ботинок поскрипывал начищенный паркет. Взглядом я искала Вика и не находила его