Да родится искра - narsyy

Время тянулось бесконечно.

Он настолько забылся, что лишь на третий день вспомнил о Ядди и Торне, что тоже оставили этот мир и отправились к Мане. Да и не сам вспомнил — о них робко спросил Вульт, последний из братства скотоводов.

— Тел не нашли, и я подумал… может, они убежали?

Старкальд покачал головой.

— Мертвы. Оба.

Вульт прикрыл лицо дрожащими руками. Какое-то время помолчал, потом забормотал, опустив голову:

— С ними не так страшно было. Даже здесь, в этой дыре. Можно было просто перекинуться парой слов, услышать знакомый выговор. Они будто в себе носили частичку родных мест. А теперь что? Ничего не осталось. Сплошной мрак. Все здесь чужие для меня. Во всем мире чужие.

Старкальд слушал его молча. Ядди и Торн стали ему почти братьями за эти несколько недель, но после того что случилось на них у него не осталось ни крупицы сожаления. Он был выжат, как скрученная тряпка.

— Ядди так смешно шутил. Это у него от отца. Торн знал их семью. Когда пришла засуха и болезни, их стадо овец сгинуло, а отца призвали ополченцем — была какая-то война, местные не поделили, кому первому отводить реку для орошения. Отец сказал своим, чтобы не отчаивались, и пошел воевать с улыбкой на лице. Он не вернулся. Скоро захворала и умерла мать, а Ядди остался один с маленькой сестрой на руках. Ему тогда не было и десяти. Ядди пошел на заработки в город, но платили там пару медяков в день — этого едва хватало, чтобы прокормиться самому. Как они там выживали… не знаю. Потом Торн упросил своего прораба взять паренька на каменную стройку, где работал сам. Он рассказывал, что Ядди, несмотря на все тяготы и лишения, оставался веселым парнишкой и сохранял ту же улыбку, что его отец. Он пронес ее сквозь все эти годы. Даже когда голод вконец одолел Приречье, и народ повалил на север, Ядди ничуть не изменился. Мы шли втроем без монетки в кошелях, но радовались каждому новому дню. Ядди и здесь, с кандалами на ногах продолжал над нами подтрунивать, не давал вконец отчаяться. А теперь его нет. И Торна нет. А я… не думаю, что один я долго продержусь.

Старкальд все слушал и слушал, вперившись в дощатый пол мертвым взглядом. Сказать было нечего. Наверное, он мог бы похлопать парнишку по плечу, пожалеть, подбодрить, но отчетливо понимал, что Вульт прав — Черный город станет им обоим могилой. Юнец ушел, так и не дождавшись никакого ответа.

Когда оцепенение спало, вновь пробуждающийся разум Старкальда заметался в горячке, борясь с нахлынувшей невыразимой печалью и безысходностью. В отличие от телесных, раны на сердце заживали плохо.

Бедная Гирфи. Должно быть, услыхав страшные вести о разгроме на мосту, она совсем потеряла голову — не стерпела и в порыве отчаяния решила отомстить за гибель Старкальда, не догадываясь, что он жив еще и в это самое время, выбравшись из логова нечисти, бредет из последних сил к ней навстречу. Он опоздал всего на полдня.

Ты проклят, говорил он себе. Проклят дважды: в первый раз, когда стал пособником порченого, сгнившего снаружи и изнутри Лауреда, вместе с которым принялся убивать путников и обчищать их карманы, а во второй — когда предал Харси, наплевав на клятву верности. Такие злодейства никому не под силу искупить.

Прочь! Сгинь! Все это наваждение! Нет никакого проклятья! Старкальд отмахивался от настойчивых гибельных мыслей, но они возвращались, и все громче в голове его звенел глас, твердивший, что жить ему больше незачем.

Вскоре он вечерами смог выходить во двор, и прислонившись к стене бараков, вглядываться в сыплющую мелким снегом сиреневую вышину, что на востоке прорывали острые пики Плетеных гор. Небу не было дела до его печалей.

Из сплетен за вечерней трапезой он узнал о возвращении посланного Молотом отряда. Два дня они рыскали по округе у отмеченной пещеры: окапывались и городили укрепления из заостренных бревен, дожидаясь, пока чудище само выберется на свет, но все было тихо. Когда же терпение лопнуло, и воины собрались с духом, чтобы ворваться внутрь, оказалось, что громадина уползла вглубь туннелей, протяженность которых не знала никаких пределов. Тварь будто почуяла угрозу. Сварты пожгли гнезда и вдоволь дали напиться мечам оскверненной крови, но главную добычу все же упустили. Обошлось без потерь, но Молот, поехавший на охоту сам, вернулся злющим и метал молнии из глаз, срываясь на каждого встречного за самые пустяковые проступки, а уж взбалмошный сынок его совсем озверел:

— Как увидит, что мужик отошел спину распрямить да ноги размять, так и давай его стегать, пока тот вскрикивать не перестанет, а иной раз кулакам волю даст, — шепотом сказывал забойный Хоген, когда проходчики, промысловые, ломовые, тягловые и мастеровые собирались у вделанного в стены барака очага после целого дня тяжелых работ.

— Вот бы самого его отстегать, — пробубнил кто-то.

Шахтеры хмурили черные от сажи и пыли лица, качали головами, поджимали губы, да сделать ничего не могли. Раскачивающиеся в петлях висельники отбивали охоту показывать характер у самых строптивых. Старкальд не решался бросить взгляд в сторону корявого дуба, хоть к тому времени тело Гирфи уже убрали.

Иной раз кто-нибудь из новеньких, горделивых и необтертых, осмеливался подзуживать собратьев по несчастью на побег или открытый бунт, но весть об этом тут же достигала ушей самого Молота — сизые в бараках держали ухо востро.

Да и не сама смерть была страшна, а особо изощренные истязания, которым Молот подвергал зарвавшегося раба до повешения. Ходила молва о вырванных ногтях, отрезанных носах и сосках, содранной коже, забивании гвоздей и прочих ужасах. Манрой призывал лекаря себе в помощники, дабы пойманный не помер раньше времени.

Прошло четыре или пять дней, и Старкальда признали вполне здоровым, хоть бедро еще донимало его, и ходил он прихрамывая.

Вновь навалилась изматывающая работа, от которой мышцы его успели отвыкнуть. Он едва не падал от усталости, когда их наконец погнали на отдых. Закинув в пустой желудок порцию жидкой каши, Старкальд обессиленно рухнул на лежанку и прикрыл глаза в надежде заснуть, несмотря на царящий вокруг галдеж — червяки в этот единственный свободный час торопились пожить хоть немного для себя. Вдруг под самым ухом он услышал шепот, и дремоту как рукой сняло. У изголовья его жалкой, подбитой соломой койки на корточках