ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо

двести восемь. Долгое время никто не открывал, хотя изнутри явно раздавались какие-то звуки, свидетельствующие о том, что Неврубель дома. Наконец дверь приоткрылась и в узкой щели показались глаз и полбороды ее обитателя. Глаз моргнул, будто давая добро остальному телу на дальнейшие действия, и дверь окончательно распахнулась. В этот же момент я вспомнил, что не знаю отчества художника, а обращаться к человеку вдвое старше меня по имени мне показалось невежливым.

– Доброе утро… то есть день, – поздоровался я и зачем-то потер переносицу пальцем.

– Вчера все обошлось? – участливо поинтересовался художник, кивнув вместо приветствия.

– Да, перепутали с кем-то. Кстати, я к вам по поводу вчерашних событий.

– Событий, связанных с полицией или нашей небольшой экскурсией по моему творчеству?

– Не поверите, но обе причины подходят, – сказал я, на что художник ответил улыбкой и приглашающим жестом.

Переступая порог комнаты, я ожидал увидеть внутри все что угодно – мои представления о художниках ограничивались стереотипными образами неряшливых растяп, обитающих в своих внутренних мирах и напрочь оторванных от реальности, но, как оказалось, убранство комнаты Неврубеля можно было фотографировать и отправлять в Палату мер и весов как образец порядка и чистоты. В углу комнаты стояла идеально заправленная кровать без единой вмятины, правую стену занимал длинный стеллаж, видимо сделанный на заказ, потому что ячейки в нем были разного размера, выполненные так, чтобы в каждую из них могли поместиться несколько картин, подобранных по габаритам. У окна стоял стол с аккуратно разложенными на нем кистями в пеналах, баночками с красками и прочими атрибутами художника, названия которых мне были неизвестны. Слева же располагался широкий шкаф, где Неврубель, судя по всему, хранил все свои вещи, не относящиеся к творчеству, – одежду, обувь и даже посуду. А может, у него и не было посуды – кто знает, чем питаются эти творческие люди?

– Присаживайтесь, – добродушно произнес художник и, нырнув за дверь, вытащил из-за нее складной стульчик, на каких обычно сидят рыбаки у речки. Сам же он подошел к кровати и, на секунду замерев, аккуратно присел на нее, причем на лице художника в этот момент промелькнула тень сожаления, будто бы он расстроился из-за того, что после нашей беседы ему снова придется поправлять покрывало. Видимо, Неврубель был еще и отъявленным перфекционистом. Никогда бы не подумал.

– Да там ничего особенного, – прокряхтел я, пытаясь присесть на разложенный стульчик так, чтобы колени не упирались мне в подбородок – настолько маленьким он оказался. – Полицейский, который вчера к нам подходил, попросил ваш номер телефона. Сказал, что хочет то ли картину заказать, то ли еще что-то. Честно говоря, я сам не понял.

– Вы ему дали номер?

– Нет, он свой оставил. Вот.

Я протянул ему листок, но Неврубель даже не пошевелился.

– А почему он сам не узнал у меня то, что ему нужно?

– Я вчера задал ему тот же вопрос, он ответил, что забыл.

– Странно, – художник взял, наконец, листок и пробежался по нему глазами.

– А еще я хотел у вас кое-что узнать…

Я не знал, с какой стороны лучше подойти к вопросу, который меня интересовал, поэтому, по своему обыкновению, спросил прямо в лоб:

– Если не секрет, вот та картина, где…

– Я знал, что вы спросите про нее, – кивнул Неврубель. – Вы хотите узнать – что на ней изображено?

– Да, – кивнул я, обрадовавшись, что мне не нужно будет долго ходить вокруг да около, – просто на ней нарисовано кое-что такое, что мне показалось знакомым. Кажется, я видел это… Скажем так, несколько раз.

Он поднялся с кровати, машинально поправил одеяло и подошел к стеллажу. Несмотря на то, что все картины располагались в нем перпендикулярно стене и, стоя перед ними, невозможно было увидеть, что на них нарисовано, он безошибочно нашел нужную и поставил ее на пол, прислонив к рамкам других картин.

– Вы же ее имеете в виду?

При комнатном освещении Темный показался мне еще более мрачным и пугающим. Мысленно я снова отметил мастерство Неврубеля – черное туманное пятно на картине выглядело очень реалистично – таким, каким я неоднократно видел своими глазами в углу моей комнаты.

– Да, именно ее, – кивнул я, – скажите… э-э…

– Геннадий Павлович, но можно просто дядя Гена или, как вам привычнее – Неврубель, – неожиданно добавил художник и беззлобно улыбнулся. Я же, в свою очередь, чуть не провалился в магазин на первом этаже от стыда, снова отметив талант художника – даже не прикасаясь ко мне кистью, он смог окрасить мои щеки в красный цвет.

– А откуда вы знаете? – задал я самый глупый, бестактный и просто отвратительный вопрос, который только мог прийти в мою голову.

– Мы живем в общежитии, Филипп, – усмехнулся он и постучал пальцем по рамке картины. – Так что вы хотели узнать?

– Геннадий Палыч, если можно, давайте ко мне на «ты», а то как-то неудобно, – пролепетал я.

– На «ты» так на «ты», – скороговоркой произнес художник.

– Э-э… Насчет картины, да… Скажите, вы вот это видели здесь? – я ткнул пальцем в Темного.

– Неоднократно. Но, признаюсь, не думал, что оно еще кому-то показывается.

– Вы так спокойно об этом говорите, как о какой-то мыши, живущей за плинтусом, которую все слышат, но никто не видит.

Геннадий Палыч серьезно посмотрел на меня и, вернувшись к кровати, снова сел на нее, опять изобразив на лице сожаление по поводу нарушения идеальности ее заправки.

– Ты когда-нибудь занимался чем-нибудь творческим? Писал стихи или, к примеру, сочинял музыку? – спросил он.

– Нет, у меня нет таких талантов.

– Тогда мне будет сложнее объяснить тебе суть этого явления, но я попробую. Раньше со мной жила кошка. К сожалению, она умерла в прошлом году – старенькая была, – он сделал небольшую паузу, посмотрел в окно, а затем продолжил: – Она была чрезвычайно спокойной и апатичной кошкой – в этом мире существовало не так уж и много вещей, способных пробудить в ней интерес, но кое-какой процесс ее очень будоражил. Когда я принимаюсь за свою мазню, я мысленно представляю уже готовую картину, а также все то, что находится за ее рамками. Понимаешь?

Я неопределенно мотнул головой.

– Другими словами, я полностью воссоздаю в своей голове мир, кусочек которого хочу изобразить на холсте. В такие моменты я будто бы покидаю наш, реальный мир. Я могу не замечать происходящего рядом со мной, не слышать звуков и не реагировать на раздражители. Этот процесс перехода очень важен, все творческие люди проходят через него. Он похож на тонкую настройку радиоприемника, когда нужно плавными движениями крутить селектор в