Ведун - Александр Владимирович Мазин

травница — тоже догадывался. Но не тревожился. Помнилось, как он мальцом достал ножиком колдунью. Вот тогда да, страшно было. Нынче — только радостное предвкушение. Нет больше Мальца, есть Бурый. А Бурому любая баба, хоть колдунья, хоть кто — дичина. Вот бы такая ж красивая была, как та.

Беспокоило одно: допустит ли Дедко или как допрежь, все себе заберет?

Двор, в котором поселилась злыдня, был невелик. Рядом огородик, где рядом с брюквой росли чаровные травки. Не сказать, что огородик ухоженный. Сорняком зарос. Это у травницы. Сила, однако, от земли шла. Чужая. Вязкая, влажная, горячая, как летняя грязь в луже.

Дедко огородик топтать не стал, прошел тропкой, к калитке.

Псины на подворье не чуялось и не слышалось. Зато на заборе сидел кот. Непростой, с навьей невидимой опушкой. Нежить. Увидел Дедку, зашипел, подобраться: напрыгнуть.

Дедко поднял посох.

Кот прыгнул.

Но не на Дедку, а внутрь, во двор. И уже изнутри заорал мерзко: хозяйку звал.

— От хорошо, — порадовался Дедко. — Дома убивица. — И Бурому: — Сюда глянь.

Ого! Знаки. Бурый таких не видал. Незнакомые, но, понятно, что нехорошие. Сила в них злая. Кто ворота тронет — несдобровать.

— Снимешь? — спросил Дедко.

Бурый замешкался. Не хотелось трогать. Грязные они, эти знаки, липкие. Тронешь — не отмоешься. И в единую сеть завязаны. Задеть — как осиное гнездо пнуть. Можно попробовать выжечь. Мох подпалить и силой огня.

— Я б их сжег… — проговорил он, потянувшись в мешку на поясе, где огниво лежало.

— Можно и так, — согласился Дедко. — Но долго.

Он полез за пазуху и вынул краюху ржаную. Самую обычную. Подмигнул Бурому, дунул на краюху… И размазал ею знаки на калитке. Запросто, как сажу по стене, и швырнул краюху наземь. И все. Силу, что на хлеб перешла, с хлеба в землю и утянуло.

— Понял? — спросил Дедко.

Бурый закивал. Вот так просто. Всегда ломоть хлеба с собой носить. Нужное это: и перекусить и от чар оборониться.

Но открывать калитку Дедко не спешил. Сначала Морде ее показал. Та обрадовалась, потянулась к дереву… И всосала разом двух мелких духов-пакостников. Третьего, ускользнувшего, Дедко перехватил. Но не поглотил. За Кромку отправил. Пояснил:

— Госпоже долька. А теперь и войти можно.

И вошел.

Ах ты ж досада какая. Бурый надеялся: красавицу увидит. Как ту, что мальцом ножом уколол. Ан нет. Бабища дряхлая, горбатая, беззубая, простоволосая. Космы седые ниже пояса висят, нос вислый, рожа жирная в бородавках. Старуха с клюкой. Самая и есть колдунья, какой детишек пугают. И силы в ней — на неполную горсть.

Ах ты ж… Морок. А под мороком — другая. Тоже не сказать, что красивая, но моложе и много опаснее. И клюка у нее не клюка, а посох вроде Дедкиного, в котором нежить сидит… Рука сама потянулась к ножу. Тому, который силу тянет.

— Веду-ун… — протянула колдунья. — Два веду-уна. Старый да мелкий. Чего забыли?

— Тебя! — осклабился Дедко. — Ты метки мои видела? Видела, видела, не отпирайся! А воровски на мое поле залезла, мое стадо портишь! Чем расплатишься за воровство, а?

— А чего ты хочешь? Давай поторгуемся!

— А давай! — охотно согласился Дедко. — Сердце твое хочу! Съесть! Сама вынешь или как?

Ответ колдуньи был дивно быстрый. И махнула клюкой и голодная нежить метнулась стрелой. И не в Дедку, а в Бурого. Он как знал: принял неупокоенную на вынутый нож. Хотя мог бы и ладонью. Хилая оказалась. До трех досчитать не успел бы, как обвисла мокрой рубахой, а потом и вовсе пропала. Квелая какая-то. Видать жабилась хозяйка силой делиться. А, может, это он, Бурый, так силен?

Ну так теперь еще малость прибавилось силы. Так-то неупокоенная — Морены, но ведь не Бурый ее из-за Кромки украл. Так что и ответ не его. И ответ этот скоро.

Дедко у колдуньи клюку посохом вышиб и оголовье убивице в живот воткнул. А уж Морде дважды предлагать не надо: вцепилась в нутро, потянула силу. Колдунья так и села. Даже кричать не могла.

Дедко посох убрал, воткнул в землю, взял колдунью за щеки, сказал почти ласково:

— Порадуешь меня — отпущу. Нет — сделаю, как обещал. Вырву сердце, сварю и съем. Будешь мне служить-мучиться, пока не истаешь. Ну!

— Все отдам… — колдунья расползлась по земле коровьей лепехой. — Клад у меня. Скажу, где и как открыть без проклятья.

— Мне твое проклятье — тьфу! — заявил Дедко. — Дурная ты. Со Змием вязаться. Я ж тебя и не узнал сразу, Горява. Молодой помню. А как пестунью свою извела, тоже помню. Ух сильна была Калена. А ты ее обошла. А теперь что? Труха одна. Почто?

— Я тебя тоже узнала, Волчий Пастырь, — прохрипела колдунья. — Почто, говоришь? Так ла-акомо!

И захныкала.

— Ладно, — Дедко отпустил ее лицо. — Отпущу тебя, так и быть. Говори, где клад твой?

— Она знает, — Колдунья показала на клюку, которая, оказалось, не опустела. Еще одна нежить в ней, посильнее той, что Бурому досталась. — Она же и заклад снимет.

— Пастырь! — окликнули снаружи.

Бурый оглянулся.

На подворье входили волочане. Суровые и недобрые. И первым — Здравень.

— Не обижай травницу, Пастырь! — сказали они хором, как по сговору.

— Травницу? Травницу⁈ — Дедко захохотал. — Глядите и радуйтесь, что у вас есть я!

Хлопнул колдунью по голове и…

Волочане отпрянули. Там, где сидела на земле колдунья, образовалось змеиное кубло.

— Догадались, кого пригрели? — вопросил Дедко сурово. — А кто ее владыка, ведаете? А я ведаю! Лёт-Змий, коего Прелестником зовут. Восьмерых баб ваших она ему отдала. Последняя осталась. До того жили вы, горя не мыкая. А после кончилось бы доброе житье ваше. Летал бы Змий меж вами, баб да девок ваших пленял-изнурял, а вы б только затылки чесали: с чего женки да дочки ваши сохнут да мрут!

Дедко сплюнул, подобрал посох, проворчал:

— Что ж, коли по нраву вам змеенышей кормить, то ваша воля. Не трону блевотину зиеву, уйду отсель. — Выждал немного, и спросил равнодушно: — Ну что? Уйти нам?

Волочане замотали головами. Опять разом. Потом так же, разом, согнулись в поясах, скинув шапки, да так и остались. Один только Здравень разогнулся и попросил слёзно:

— Прости нас, Пастырь! Темны очи