Ведун - Александр Владимирович Мазин

— Как что? — Ругай даже удивился. — Убили кебуна. Как такого принудишь? Он же вроде тебя. Втемяшилось что, не вышибешь. Пытать такого — как воду варить. Попусту.

— Ну если меня пытать, попусту не выйдет, — и посулил: — Как помру, спрошу непременно. За все и с лихвой. Свояк твой сам кебуна убил? Собственноручно?

— Задушил, — сказал воевода. — Он, говорят, от яда уже ум потерял.

— Что обезумел, это точно, — кивнул Дедко. — Кебуна не всякий прикончить рискнет. И не всякий сможет, — Ведун повернулся к Ругаю, глянул остро: — Ты бы смог. Однако, проясняется кой-что.

— Поможешь? — напрямик спросил воевода.

— Пожалуй.

Некоторое время они мерялись взглядами. Дедко, похоже, ждал, что еще скажет Ругай. Но тот молчал. И Дедко уступил первым.

— Сестрич твой — не варяг, — сказал он.

— Нет, — качнул головой Ругай. — Сам же видишь, — он указал на серебряный молоточек-оберег на цепочке, какие носили нурманы, что лежал сейчас на потной груди племянника.

Бурый присмотрелся… Пустой. Если и была в обереге сила, то вся уже вышла.

— Что с ним, говори! — потребовал Ругай. — Что вызнал?

— Духи, — сказал Дедко. — Те, что тому кебуну не разрешили свояка твоего лечить.

— Но почему?

— Тебя только это беспокоит? — ухмыльнулся Дедко. Но до ответа снизошел: — Кровь. Твоего свояка духи тронуть не рискнули. Или не захотели, потому что не жилец. А вот его… — Дедко поглядел на воеводина племянника. — Обсели. Однако силен воин. Терпит муку нестерпимую, а не дается. Столько дней он уже так? Сюда его кто привез?

— Сестра.

Дедко встрепенулся:

— Где она сейчас?

— Уехала. У нее еще два сына, но малые. Удел не удержат.

— А сестра — удержит? — заинтересовался Дедко.

— Да, — коротко ответил воевода. — С сестричем моим что?

— Хорошо, что сестра твоя уехала, — сказал Дедко. — Не то духи эти лопские могли б на ее перейти. Теперь пусть кого из своих ищут. Если не выйдет у нас.

Дедко встал.

— Зови своих воев, — распорядился он. — Пусть сестрича твоего выносят. Прямо так, на ложе и понесут.

Воевода посмотрел на отрока в дверях, показал четыре пальца.

Вскоре тот вернулся. С четырьмя содружниками.

— Берите ложе, — велел Дедко. — Да осторожней. Руками бедолагу не троньте, не то проклятье на вас перейдет.

Лица всех четверых стали одинаковыми. Очень им не хотелось браться за дело.

— Выполнять! — рыкнул воевода. И Дедке: — Куда нести его? Покажешь?

— Ты покажешь, — сказал Дедко. — И врачевать его тоже ты будешь. А как, я скажу.

Бурый глядел на Перуна. Перун на Бурого. Не страшный был взгляд. Потому что — деревяха. Красивая. Умелый мастер лик резал. И меч у бога в руке сразу видно дорогой. Верней, тот, с которого делали, был из лучших. И усы вызолочены у идола. И пояс. И молоньи на могутных ручищах. Но — пустой. Нету силы. Впору было усомниться: будет ли толк?

Бурый поглядел на Дедку. Дедко не сомневался. Распоряжался уверенно: сюда положить, сюда встать. Всех зарядил своей уверенностью. Воевода уж на что властный, а повиновался, не прекословя. Бронь скинул, поддоспешник, рубаху. Порты остались на нем, сапоги, пояс воинский и два меча в руках.

И сестрича его тож разоблачили. И меч вложили в руку.

Тому все равно. Как был беспамятным, так и остался.

Дедко вещал:

— … Как почуешь, что здесь твой бог, так проси его, как я сказал. А потом руби! Со всей силы. Так чтоб напополам! — И угадав неуверенность Ругая: — Не бойся. Не примет ваш бог твоего племянника, уйдет тогда сестрич от твоего меча. Знаешь, каково ему? Так я тебе скажу: пытают, режут его сейчас, куда там твоему зятю убиенному! А так сразу уйдет и в место доброе. Зря что ль оружье у него в деснице? В наш Ирий уйдет или в нурманский. А не то растёрхают его духи, высосут и утащат в свою навь, дальше терзать. Заложному при кладе и то лучше, чем так. Куда лучше. А примет его ваш Молниерукий и вовсе хорошо будет.

Бурый видел: все же сомневается воевода. Не просто своей рукой пролить свою же кровь.

Дедке уговаривать надоело:

— Или верь мне, варяг, или мы пойдем.

Бурый видел: не верит. И правильно. Верить Дедке? Ха! Уж кто-кто, а Бурый знал: Дедке наврать, напутать, наговорить всякого — запросто. Шутки у него такие… Ведунские. Но не отпустит Дедку воевода. Потому что прижало его крепко. Хочется ему верить.

И Дедко все по уму вывел. Где еще варягу уверенным быть, если на Перуновом капище. Так что сколь бы Ругай не сомневался, а сделает, как Дедко говорит.

Другое дело: Дедке зачем эта игра? Он же видит: нет в идоле силы. Ну зарубит воевода сестрича, а дальше как? Ясно же, что. Осерчает. На Дедку. Вои — они такие. Если что не по-ихнему, враз карать. И коли до виновного не достать, то гнев — на того, кто рядом. То есть на них с Дедкой.

Однако Бурый знал: Дедко ничего не делает попросту. И ведает. Потому не будет ни с ним, ни с Бурым ничего худого. Если это худое сам Дедко и не задумал…

Оттого беспокойно Бурому. Беспокойно, любопытно и поэтому весело. Он тоже шутки такие любит. Особо если подшутить выдастся на теми, кто властью и силой от людей наделен. Заставить таких приплясывать по-скоморошьи слаще любого меда.

Бурый увидел, как поменялось у воеводы внутри. Решился Ругай. Ноги согнулись, напряглись, а плечи, напротив, расслабились. Руки с мечами повисли плетями… И вдруг полетели.

Ругай завертелся детским волчком, запел что-то. И клинки его запели-загудели, размазались стрекозиными крыльями: не углядишь. И уже казалось: не воин повелевает мечами, а они — воином. Сами пляшут, как им любо, а воин крутится по их воле, как кукла скоморошья на веревочках.

Красиво то как! Глаз не отвесть. Глядишь — и кровь внутри вскипает. Так и тянет — в пляс.

Засмотревшись, Бурый упустил миг, когда мечущийся меж идолом и сестричем Ругай вскинул оба клинка и те, сверкнув особенно ярко, разом упали на племяша…

И тут случилось.

Доселе пустой идол варяжского бога