Ведун - Александр Владимирович Мазин

Пошутил Дедко. По-своему. От таких шуток только одному смешно: самому Дедке.

Рыцарь заорал на монаха. Велел немедля дать добро на лечение от божьего имени.

Монах заорал на рыцаря. Визгливо так, противненько. Мол, тому надлежит язычников искоренять, а не поощрять.

Оба так распалились, что невзначай выдали, зачем в Пильск приехали. Если коротко: обратить пильского князя к Христу. А ежели не обратится, то…

Монах опомнился первым. Зыркнул на Лудслава: понял ли, о чем речь.

Понял, понял. По глазам видно. Но так-то виду не подал, промолчал.

— Что тебе дороже, сир? Уд твой или душа? — вопросил монах. И утешил: — Сиречь прими свой удел от Господа и покайся! Кабы мне таково испытание пришло, я б не усомнился.

Тут рыцаря прорвало. На монаха полился такой ругательный ливень, что Бурый заслушался. И не он один. Дедко тоже внимал, даже губами шевелил, повторяя, чтоб запомнить.

Так-то рыцарь прав: монаху уд и впрямь ни к чему, а рыцарю он не только тешиться, но и род продолжить…

Монах выслушал терпеливо, а потом возразил кротким голосом: мол, у батьки рыцарева еще три сына есть, причем оба старше, чем болящий. Есть кому род продолжить. А колдовство вершить колдуну он, монах, не позволит, хоть огнем его жги.

Вот эта мысль рыцарю по душе пришлась. И он тут же велел вою взять монаха в оборот и прижечь его как следует. Поставить, к примеру, пятками на угли. И держать, пока не примет нужное решение.

Монах еще более кротко заявил, что готов пострадать. Богу Христу это любо. Вой же заявил, что мучить жреца не станет. Ему душа дорога, и уд у него в порядке, так что выбирать не требуется.

Тут все трое умолкли и в наступившей тишине Дедко изрек свое любимое:

— Я не колдун!

Быстрее всех спохватился монах:

— Ты язычник!

— Верно, — согласился Дедко. — Ты тоже.

И показал язык.

Монах заругался.

Рыцарь снова заорал.

Чужой вой смачно высказался об обоих. Тихонько.

Дедко наслаждался.

Рыцарь переключился с монаха на князя. Обвинил его в том, что подсунул неправильную девку.

Монах поддержал. Какой-то он злой для жреца бога, который, как слыхал Бурый, прощает всё.

Князь молчал. Хотя видно: ярился. Вот кто всё прощает. Будь на его месте Бурый, он бы за охульные слова Венцика этого кату отдал. И монаха. А воев их попросту убил. Или к себе взял. Вои ж добрые. Точно не хуже Честана.

В воинском деле Бурый понимал мало, а силу духа чуял безошибочно.

— А ведь ты меня боишься, — вдруг сказал Дедко, когда рыцарь перестал орать.

И сказал он это не рыцарю, а монаху.

Тот не нашелся, что ответить. Потому что Дедко правду сказал.

— Я никого не боюсь! Только бога! — Наконец выкрикнул монах.

И закрестился, забормотал.

— Не бога ты боишься, — сказал ведун. — А того, что не любит тебя твой бог. Оттого и жертву ему принести хочешь. Не потому, что думаешь, что ворожила, а от того, что красивая.

Монах сказал неожиданное:

— Красота женская есть искус бесовский!

Важно так сказал. Уверенно.

«А ведь верно», — подумал Бурый. Знал: бесами христиане навий и навьев именовали. Вспомнилось, как манила его навья, что сейчас у Дедки в посохе обретается, а до того Бурого красой своей льстила.

Дедко похлопал монаха по бритой макушке.

— Тут твой искус, дурень. Не в девках. Вижу я, рыцарь, что от жреца твоего только шум глупый. Не слышит он твоего бога. И бог его тоже слушать не станет. Потому как пустое болтает, да и врет. Хотя… Если на кол его посадить, — Дедко подмигнул. — Тогда уж он правду голосить станет. Не колу все правду кричат. Видел многажды. А твои срамные ранки я вылечу. Вот он вылечит, — Дедко показал на Бурого. — И с богом вашим я тоже сам договорюсь.

Позже, когда они с князем остались втроем, Лудслав спросил важное:

— Обо мне что ведаешь, Пастырь, скажи.

— Что скажу, и сам знаешь, — отозвался Дедко. — Не быть тебе более вольным. Ищи, кому под руку пойти.

— А к кому? — посмурнел Лудслав. — К лехитам?

— И опять ты ответ знаешь, — заметил Дедко. — Сожрут тебя лехиты. Вот это Венценций и сожрет. Он твое княжество уже своим мнит. Тебе не ублажать его надобно было, а убить.

— От этого только хуже сделалось бы, — вздохнул Лудслав. — Думал бога их принять…

— Не примет тебя бог христиан, — уверенно произнес Дедко. — Не веришь же ему.

— А как ему верить, когда у него такие… Сам же видел.

— Вот. — поднял палец Дедко. Покачал им в воздухе. Князь неотрывно глядел на загнутый, желтый ноготь.

А Бурый только теперь правильно понял, почему князь так расположен к Дедке. Потому что худо Лудславу. Куда не кинь взгляд, всюду клин невсходный.

— К Роговолту иди, — сказал Дедко.

— Так говоришь, потому что Роговолт — твой князь. — В его уделе живешь.

— У меня нет князей, — сказал Дедко. — И не в уделе я живу, в мире. Я сказал, ты услышал.

— А чем мне Киев плох? Или Новый город?

— Жадностью плохи. Пойдешь под них — отнимут твое княжество.

— А Роговолт не такой, что ли?

— Такой, — согласился Дедко. — Все вы, владыки, такие. Только то вас и сдерживает, что другие такие же не хотят, чтоб вы сильнее стали. Потому и не дадут Роговолту тебя сожрать. Однако если под Киев пойдешь, может, и уцелеешь. Станешь из князя наместником киевским. Князем-воеводой. Вот как смоленский.

— Все-то ты знаешь… — проворчал Лудслав.

— Я — ведаю! — Дедко поднял палец. — И за это ты мне заплатишь. И ему заплатишь. За Венценция. И за дочку свою непризнанную. Спортил ее саксонец. По-плохому спортил. Надо поправить. Не то руки на себя наложит и тогда совсем худо станет. И ей, и всей крови твоей. Веришь мне?

— Только тебе теперь и верю, — проворчал Лудслав.

Тремя днями после, когда возвращались домой, вчетвером, поскольку клятву с Честана и Войняты никто не снимал, Чеслав спросил у Дедки:

— Говорят люди: