Ведун - Александр Владимирович Мазин

— Неправда, — ответил ведун. — Не наш это бог. Нет ему до меня дела, пока я в его дела не лезу. А я не лезу.

— Получается, не он этого Венциску покарал? — спросил Войнята.

Дедко пожал плечами:

— Может и он. Мне без разницы.

— Потому что не ты, а твой Младший его врачевал? — спросил гридень.

Бурый встрепенулся. Если так…

Не так.

— За все, что Младший по моей воле творит, я в ответе, — сказал ведун. — Но тут отвечать нечего. Что жрец Христов сказал? Богу его не нравится, что Венценций блудит много. Ну так не будет он больше блудить.

— Как это не будет? — удивился Честан. — Вы ж его вылечили.

— Вылечили, — согласился Дедко. — От ущемления.

— И чего?

— А того, — передразнил Дедко, — что первый наговор слабящий, которому меня мой пестун научил, как раз на это дело и есть. Не станет больше рыцарь бога своего блуднями огорчать. И любой не станет, если я того захочу, — Дедко со значением поглядел на Честана.

Тот понял. И на всякий случай отъехал от воза.

А ведь Дедко ничего худого ему не обещал. Но пугнул наверняка не просто так. Что-то ему от этого Честана надо.

А Бурому надо у Дедки этот наговор вызнать. Полезная штука.

Глава 21

Глава двадцать первая

Бурый полюбил зиму. Раньше не любил. Раньше если зима — то голод и холод. Дымная тесная изба, потеки дряни у отхожей ямы. Волчий вой по ночам, слабый плач младенчиков и страх: а ну как вынесут братика или сестренку на мороз помирать. Или их илитебя.

Повезло Бурому, что Дедко его отыскал и выбрал. И из Мальца Бурым сделал. Теперь не он волков боится, а они его. И в теплой меховой одежке мороз уже не мороз, а так… бодрит. Нос замерзнет, снегом растереть и добре. А на лыжах по лесу бежать, или еще пуще — по озеру, ой как весело.

— У зверей учись, — говорил Дедко. — Коли сыт зверь, нипочем не замерзнет. Только мех гуще станет. А если уж совсем холод лютый, так побегал и тепло ему. А метель-пургу в снегу пересидеть можно. А то и вовсе в берлогу и до весны, как косолапый. А уж нам с тобой — и того легче. В нас сила живет. Она и согреет и развеселит. И матушка-стужа нам не ворог. В нас своя стынь живет. Во мне побольше, в тебе поменьше, но что признать — хватит. Ни одна нежить зимняя к тебе не подступится, ни тут, ни за Кромкой. Если Госпожу не рассердишь.

Бурый и сам это чуял: силу, что от хлада пробуждается и кипит внутри. А он и рад. Выбежит из дома на простор и летит. Вся озерная снежная гладь следами его лыж исчерчена. Зайца за уши ловил. Как-то оленя загнал. Бежал за ним по сугробам, пока тот не пал. Они с Дедкой того оленя седмицу ели. Еще и серым перепало.

Дедко тоже в стенах не сидел. Люба и ему зима. То ведь Госпожи время. Зима и ночь. Время ее и его силы. Шастал по лесу попроворней ученика. Однако скромничал.

— Я что? — говорил он Бурому. — Вот наставник мой, тот великую силу в холода обретал. Иной раз даже божком прикидывался, Морозкой. Выходил на санный путь: с купцов мыто сребовать.

— И давали? — усомнился Бурый.

Он сам не дал бы. Морозко — не настоящий бог. Измельчавший. Иной леший и то сильнее. Годный оберег от Волоха или иного крепкого бога надень — и не сунется.

— Давали и щедро, — заверил Дедко. — А кто артачился, так дохнуть на него стужей — и делов. Мой пестун в таком горазд был. Давали и нахваливали. Любил он, когда хвалили.

— Так это все любят, — заметил Бурый.

— Все, — согласился Дедко. — Но более прочих те, кого хвалить не за что. А пестун мой — не как я. От него добра люди не видели. Только худое да скверное. Времена тогда были другие. Это нынче князь наш Роговолт на своей земле порядок держит и покон пращуров хранить велит. А тогда всяк, что мог, отнимал, что мог. И скот, и жизнь, и посмертие тоже. Князьки, что за стол бились, пример все казали. Братья братьев резали, бабы — мужей, мужи — баб. Грады огнем горели. Люд по лесам хоронился, нищал, слабел. Не люд, а сыть волчья.

Дедко умолк, задумался. Бурый тоже молчал. Старался представить: каково это, когда ни правду, ни закон, ни покон не чтят.

Получалось плохо. Однако и без того ясно: в хорошие времена он, Бурый, живет.

А потом Дедко о другом заговорил. Об особых днях, кои есть праздники.

Мальцом, еще до Дедки, Бурый тоже праздникам радовался. Праздник — это значит сытым спать ляжешь. Теперь он каждый день ел досыта и праздники для него стали иное значить. Понял он: есть такие, какие сами люди устраивают. Вроде пиров княжьих. А есть те, что от века и суть — единение миров, явных и неявных, мира живых и мира мертвых. А то и того мира, где светлые боги обитают и до солнца, что по небу катится, рукой подать. И те, кто там обитает, могут само солнце-Ярило ладонью прикрыть, а то и остановить потехи ради.

Но есть жизнь, а есть праздник. Особенный день, когда Кромка становится тоньше, боги могут сесть с тобой за один стол, а навьи обретают плоть и ходят меж людей, от людей неотличимы.

Ну да праздник на то и праздник, чтобы обычный мир стал другим. А как иначе человеку, смерду ли, холопу, даже и воину выглянуть за ограду мира, который нурманы обоснованно называют Мидгардом, то есть Срединной Крепостью.

Праздник, который нурманы называют Йолем, а словене Солнцеворотом, Дедко решил провести среди людей. И не где-нибудь, а в стольном городе княжества — Полоцке.

А как решил, то счел нужным вразумить Бурого что есть сам праздник.

— Иные думают, что праздность — это безделье, — сказал Дедко, удобно прилегши на застеленную медвежьей шкурой лавку. — Лежи себе и медок попивай.

— А что не так? — спросил Бурый.

— Да все не так! — Дедко