Ведун - Александр Владимирович Мазин

Да и не надо.

Он же Бурый!

Как зверя удержал, и сам не понял. Видать, оберег кто. Зверь бы тут, в топи, и сгинул. Утоп.

Удержался. Только рявкнул.

От рявка того кикимора шарахнулась: трусливы они. Бурый же подхватился на ноги, слегу взял половчее и когда тварь снова бросилась, вдарил с двух рук, всей силой.

Отбросил. Кикимора плюхнулась в топь, но, ясное дело, не утопла. Кто утоп, вдругорядь утопнуть не может. Но пока выбиралась, Бурый успел на твердое отбежать и теперь ждал: пойдет к нему иль нет? На сухое-то.

Пошла. Даже оборотиться не поленилась. В красну девицу в мокром сарафане. Ой, хороша! Грудка торчком, сосочки — как два грибочка малых ткань топорщат. Добрый морок. Сильна кикимора. Но глупа.

Бурый слегу положил, руки раскинул: приди ко мне, девица.

«Девица» и сунулась. На берег, где силенок у нее впятеро меньше. Пришла. На нож, который силу пьет. И на тот, который жизнь вымает.

Жизни в кикиморе не было, нежить же, но острое железо никто не любит. Если вскрыть им шею от одного острого уха до другого. Сила из кикиморы ушла и нож срубил гнилую голову не хуже топора. Покатилась голова, зубищами щелкая, к болоту, но не докатилась. Волчок раньше успел: метнулся, ухватил и только ошметки в стороны разлетелись. Есть у серых особая сила: против нежити. Не зря Дедко Волчьим Пастырем стал.

Вот только не ушла навьина сила к Госпоже. Вся Бурому досталась. По справедливости.

А болотник тогда так и не показался.

Но обиду затаил.

Да и пускай. У него этих обид, что у паршивого лиса — блох. Его же самого и жрут.

… — Праздники для людей — это время вкусить то, чего у них нет, — продолжал между тем Дедко.

— А чего у них нет? — спросил Бурый, уйдя в прошлое, забыл, о чем они говорили.

— Свободы у них нет! — сердито сказал Дедко. — Забыл, о чем речь моя? А свобода нужна. Без нее жизнь не жизнь, а тоска смертная. Радость-свобода всем нужна. Даже корова иной раз по лужку скачет-пляшет. Вот и праздник для людей — для пляски. Чего весь год желал да нельзя, то в праздник можно. Хоть подраться всласть, хоть с чужой бабой возлечь, если той тоже охота. Напиться без меры, наесться до отвала, не думая, что завтра пусто будет. Сам князь с дружиной в праздник спляшут, богам на радость, людям на потеху. Деды старые в снежки станут играть, как детишки, женки мужние распустехами хороводы закружат… В праздник людям все можно! — Дедко аж прижмурился, предвкушая.

— Всем можно? И мне? — с надеждой спросил Бурый.

Дедко перестал жмуриться, глянул строго:

— Тебе — нет.

— Почему ж нет? — не удержался Бурый.

— Так ты и сам, считай, нелюдь! — сообщил Дедко и захихикал.

— Шутки твои… — пробормотал Бурый.

Хотя не был до конца уверен, что ведун шутит.

— Мои, — согласился Дедко. — Они, когда уйду, и твоими станут. Потому то пред тем я шутить перестану.

— Что ж тогда переменится? Ты ведь и нынче близ смерти ходишь. Иль собой быть перестанешь?

— Что ж я, по твоему, хуже дохлого смерда, что в чуры вышел? — возмутился Дедко. — Как был ведуном, так и буду. Что там под Госпожой, что здесь. Однако и разница имеется.

— И какая? — спросил Бурый напряженно.

— А сам скажи!

— Сил у тебя прибавится? — предположил Бурый: — Мертвый колдун сильнее живого?

Дедко снова захихикал.

— Сказка сие есть, — сообщил он. — Мы ж, близ Кромки ходящие, ее и придумали. А зачем, сам понимаешь

Бурый понимал. Надо же как просто. И как полезно.

— А что тогда за отличие? — повторил он.

— Так мертвый же буду, — воскликнул Дедко, раздосадованный несообразительностью ученика. — Кто смеется, тот живой, запомни, дурень! Нежить, нечисть никогда не смеется. Смех значит жизнь твоя. Людь сие знает. Иные думают: от смеха девка понести может. Суженый пошутит, она посмеется и — непраздна. Оттого коли влюбится, так всякому слову лады своего смеется. Другие и не поймут, отчего так, а вот.

— Что, правда? — заинтересованно спросил Бурый.

— Про «понесет» нет, а вот про жизнь да. Готовься, Младший. Завтра в путь.

И Бурый отправился в сарай: собирать дорожное пожитье. Собирал и думал: а ведь и с Дедкой так же: сам пошутит, сам же и посмеется. Получается: он сам в себя влюблен, что ли?

Глава 22

Глава двадцать вторая

Полоцк. Большой город. Высокие стены, много дворов внутри. Посад тоже изрядный. И место хорошее. Врагу подступиться непросто. А если и решится недруг, пускай на себя пеняет. Сильный князь у Полоцка. Варяг. И дружина крепкая: бронные, оружные. Хоробры. Бурый даже загордился немного: они с Дедкой тоже ведь здешние, полоцкие.

А народу вокруг — множество. И все веселые, разноцветные, красивые. А запахи какие вкусные! Попробуй выбери, у кого яства лучше.

А вот Дедку обилием не смутишь. Он выбирал дотошно. Осматривал, обнюхивал…

Казалось бы, что тут вызнавать? Мясо соком исходит только-только с огня, лепешки горячие пышные…

Но Дедко есть Дедко. Ему самое лучшее подавай.

— Бери, бери, добрый человек! — лыбился во всю ширь продавец. — Барашек молоденький, полугодок!

— Был бы добрый, непременно взял бы! — буркнул Дедко. — Иль думаешь, что я по запаху барана от ягненка не отличу? Свезло тебе, что праздник ныне, не то извел бы тебя за лжу! Сегодня ж пожалею. Так, накажу маленько, чтоб людей не обманывал.

Продавец, ражий мужичина с заправленной за ворот бородой, разглядел наконец-то, кому снедь торгует, и губы у него задрожали. И есть, с чего. Дедко к празднику вырядился. Шапка соболья, шуба лисья, пояс серебряной нитью шит. Да не в богатом наряде дело, а в тех оберегах, что на шубе лежат, в знаке Морены на серебряной луннице. А более всего — в посохе с Мордой.

— Прости, прости, божий человек… — забормотал жалобно торговец. — Милости прошу: не хули! Бери угощение, так бери, не побрезгуй! На вот, сбитню испей! Пожалей дурня!

— Ну ладно, — смилостивился Дедко. — Давай свои пироги! Ему вот давай. А баклагу — мне.

Взял даром и пошел.