Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс

— Я не хочу, чтобы Даньел пострадала, слышишь? — говорю я, заранее понимая, что слушать он меня не станет. То, что подписано кровью, нерушимо, в отличие от брошенных на ветер слов. — В последний раз прошу, хватит! Дальше я со всем разберусь сама…

— Тебе ведь известны условия сделки. Ты заказала пятерых, посему пятеро будут расплачиваться. Ничего вписать или вычеркнуть не получится.

— И почему ты такой бесчувственный? — рявкаю я на него, а затем осекаюсь и закатываю глаза. — Ах да, ты же демон. Ты наверняка вообще ничего не чувствуешь.

— Обижаешь, Беатрис! — возражает Киллиан, и до меня только сейчас доходит, что он сидит в форме, без пальто или куртки, и совсем не мерзнет. — Нам, узникам преисподней, многое доводится чувствовать: злобу, похоть, голод и даже, представь себе, любовь… Острое желание освободиться и разгуливать среди людей на равных, а не в качестве исполнителей их темной воли. Знала бы ты, сколько долгих сотен, тысяч лет я томлюсь в своей клетке. Призывы людей, конечно, отвлекают меня ненадолго от скуки, но ничто не сравнится с возможностью не подчиняться никому, а быть себе хозяином.

— Просишь тебе посочувствовать? — огрызаюсь. — Так этого не будет. Ты зло, Киллиан. А злу положено иметь границы, чтобы на земле не воцарился хаос. Страшно вообразить, на что был бы похож наш мир, разгуливай такие, как ты, среди обычных людей…

Киллиан усмехается, и смех его сочится превосходством.

— Зла среди людей и без того достаточно, тебе ли о том не знать? Человек издревле пестует внутренних демонов своими же руками, подкармливает их ненавистью, завистью, жаждой мщения и подпитывается силой ложных идеалов. Некоторые настолько преисполнились в своей темной сути, что никакие демоны им не нужны. Они гораздо хуже любых сущностей и готовы на все, даже на самую низшую мерзость. Мы лишь их инструмент, но воля исходит из прогнившего человеческого сердца.

— Тебя послушать, так ты прямо святой, только ангельского сонма и нимба не хватает для полного образа, — парирую я, не поддаваясь его влиянию. — Но людей ты калечишь с улыбкой на лице, не мучаясь уколами совести. Не строй из себя героя, Киллиан, или как там тебя.

— Когда‑то ведь так и было… — говорит он, заводя руки за голову. — Я был невинным и чистым, лучился святостью и начинял людские умы доброй мыслью. И, как обычно бывает, одна малейшая оплошность ниспровергла меня на глубокое дно, откуда белого света не видно и выхода не найдешь. Как и многие вроде меня, я стал изгнанником и теперь могу лишь с тоской вспоминать о былых временах своего величия. Но я смирился и принял собственную природу — извращенную, вывернутую наизнанку. Иногда у нас просто нет выбора, Беатрис. Мы то, что мы есть, свою суть не изменить.

Я протестующе мотаю головой.

— Нет, я не верю в это. Знаю, что выбор есть всегда. И прямо сейчас я выбираю не слушать тебя. Убирайся! Давай же, исчезни, исчезни…

Я с силой зажмуриваю глаза и закрываю ладонями уши. Губы настойчиво повторяют одно и то же, как мантру, пока кто‑то не касается моего плеча.

— Беатрис, ты в порядке?

Открываю глаза и вижу перед собой Рори. Рядом он ставит на подножку велосипед.

— С кем ты говорила?

Осмотревшись, я понимаю, что Киллиана и след простыл. Бросаю взгляд на часы на экране смартфона — минул час. Может, я вконец теряю разум и вижу галлюцинации?

— Ни с кем, — отнекиваюсь я и киваю на велосипед. — Где ты его достал? Как вообще умудрился выйти за ворота?

— Угнал из садовничьей будки, — отмахивается он так, словно это пустяк. — Я дождался, когда дежурные начнут меняться, и прошмыгнул в дыру в стене ворот. Хорошо, что старина Роуч еще не успел заложить ее кирпичами!

Со всей признательностью я обнимаю Абрамсона. Пускай у нас были разногласия, но сегодня он мой спаситель и заслуживает похвалы.

— Спасибо, что выручаешь, — бормочу я ему в куртку. — Ты знаешь, что рискуешь, нарушая из-за меня правила?

— Ой, как будто в первый раз.

Даже и не поспоришь. Я отстраняюсь, и Рори взбирается на велосипед, а я бочком усаживаюсь на багажник, обхватывая Абрамсона за торс.

Двухколесный вороной конь несет нас наперегонки с ветром. От такой поездки я уже не ощущаю ни носа, ни ушей — так они отмерзают. Зато в груди теплеет, как в печке, куда подкинули дровишек. Может, Абрамсон и не лучший парень на свете, если вспомнить, как он чурался моего общества, но сегодня он спасает меня, как самый настоящий рыцарь, и заслуживает прощения. Некоторые умеют извиняться лишь с помощью красивых жестов, и иногда это лучший выход.

Рори доставляет нас аккурат к сроку. Предполагаю, что завтра он не поднимется с постели из-за одеревеневших ног, но сейчас Абрамсон не подает вида, что хоть немного устал. Он проталкивает велик в проем обвалившейся ограды, но когда мы оба пролезаем следом, то видим, что близлежащую территорию уже инспектирует смотритель.

— Черт, Роуч! — Рори успевает отбросить велосипед в осыпавшиеся кусты, едва не расшибив о кирпичную кучу, после чего спрашивает: — Что будем делать?

— Изображать влюбленных, — говорю я раздраженно, а затем впиваюсь в его губы.

И в эту же секунду по нам скользит желтый свет фонарика. Но мне уже неважно, видят нас или нет. Тепло губ Рори так непохоже на могильный холод Киллиана, что отстраняться не хочется, да и не получается: Рори инстинктивно обхватывает меня за талию и крепче притягивает к себе.

Смотритель засекает нас в сумраке и сердито попрекает:

— Эй, голубки, нашли когда миловаться! — Мы отрываемся друг от друга и смущенно прячем глаза. — А ну марш по комнатам, пока я не доложил Хайтауэру!

— Уже уходим, сэр, — с притворным смирением говорит Рори и за руку ведет меня к кампусу.

Отойдя на достаточное расстояние, мы расцепляем пальцы и оба прыскаем со смеху. За смехом мы пытаемся скрыть охватившее нас с ног до головы смущение, но я решаюсь на откровение первой:

— Спасибо, что сыграл роль влюбленного. Все‑таки театр — это твое, правда.

— Не за что, Би, — говорит он, а затем ехидно добавляет: — И да, я все‑таки урвал этот поцелуй.

— Не обольщайся! — ворчу я, вооружаясь кривой ухмылкой, и, острастки ради, решаю пригрозить пальцем на прощание. Рори хмыкает в ответ, и в кампусе мы расходимся каждый в свое крыло.

Только зайдя в здание, я ощущаю, как на меня наваливается тяжесть. Кое‑как освободившись от сковывающей одежды, падаю звездой на кровать и прикрываю веки. Ханны пока нет, и