Сторож брата моего - Тим Пауэрс

подобное? Зачем? Но, уже задавая себе этот короткий вопрос, она догадывалась об ответе: как местоблюстителя для второй половины Валлийца, которая жаждет высвободиться из-под каменной плиты.

— Долговые расписки? — повторила Энн. — В тот день ты говорил нам, что мы увидим Марию.

— О… — Брэнуэлл подвигал стоявшими на полу ногами, но не стал подниматься с кровати. — Ты хочешь увидеть Марию?! — вдруг рявкнул он. — Эмили случайно не давала тебе мои старые очки, намазанные грязью из геенны или чем-то вроде этого?! Вечером на кладбище ты точно увидишь Марию или нечто еще, неотличимое от нее.

— Я их надевала, — ответила Энн. — И видела эти существа. Мария никак не могла быть одним из них. Но что мы пообещали, когда оставили отметки крови на камне в той пещере?

Брэнуэлл отвел взгляд.

— Мы… мне было всего лишь тринадцать лет, и я делал то, что мне сказали во сне! Но… ладно, ладно… сделав там эти отметки, мы стали чем-то вроде объектов для наблюдения, но также и для защиты. Призраки знают о нас и выделяют нас среди прочих людей — вы не могли не замечать, что, когда идете по кладбищу, порой дыхание перехватывает, — но при всем при том мы способны сопротивляться им, они не могут вынудить нас уступить им место в себе.

— И все же, — настаивала Энн, — в чем наш долг перед ними?

— Ну… полагаю, в том, чтобы передать им власть над своим телом.

— Эмили отреклась от этого долга. Да и ты сам — этой ночью.

— Я уверен, — с явной неохотой сказал Брэнуэлл, — это значит, что власть перейдет после чьей-то смерти.

— И это соглашение мы тоже расторгнем, — уверенно сказала Энн.

— Да, — согласилась Эмили. — И думаю, то твое давнее приглашение в дом теперь тоже стало недействительным.

Брэнуэлл приподнял кисть левой руки пальцами правой. Эмили обратила внимание на то, что его левая рука все еще висит расслабленно. И вспомнила, что у призрака Валлийца в облике мальчика, а потом и мужчины, не было кисти левой руки.

Может быть, подумала она, и по ее спине пробежал холодок, приглашение все еще нельзя считать полностью отозванным; может быть, Валлиец оставил в доме свою руку?

В миле от приходского дома миссис Фленсинг, кряхтя и обливаясь потом, каталась по земле под живой изгородью, пока ее раны затягивались. В наступившей темноте Эван Солтмерик не мог как следует разглядеть ее, но было ясно, что большая часть ее одеяния разорвалась в схватке с другим оборотнем, а шелковая сорочка потемнела от крови.

Он оторвал полоску от подола рубашки, перевязал им лоб, и порез, который нанес ему Керзон, судя по всему, уже перестал кровоточить.

Котомка с большой уродливой головой лежала на плоском камне рядом с ним. Миссис Фленсинг не смогла убить девчонок, как она их называла, Бронте, и голова скоро начнет протухать, если туда не вселить чьего-нибудь духа. Солтмерик знал, что для этого нужно сделать, а также знал, что миссис Фленсинг не допустит, чтобы голова протухла.

Даже этой летней ночью с бескрайних безмолвных холмов и долин дул холодный ветер, и ему отчаянно хотелось оказаться в дымном, шумном, ярко освещенном Лондоне.

Десять из своих двадцати пяти лет он зарабатывал себе на жизнь пантомимой и фокусами на улицах, и уже в ранней молодости пришел к выводу, что в некоторых прославленных магических представлениях не могут не применяться сверхъестественные эффекты. Когда ему выпал случай, он отправился следом за одним из своих преуспевающих коллег в заброшенную с виду церковь на Сент-Эндрю-стрит и там познакомился с преподобным Фарфлисом и миссис Фленсинг, которые сочли его достойным посвящения посредством диоскуров.

Диоскуры! Он привалился к изгороди и прикоснулся к угловатому предмету, едва поместившемуся в карман его пальто и, вероятно, разрезавшего подкладку. Он до сих пор не заслужил полного доверия старших, и потому не имел собственного ножа с раздвоенным клинком, но полчаса назад ему в руки попал тот нож, который выронил Керзон, когда им овладело превращение.

Фарфлис и Фленсинг показали Эвану Солтмерику несколько простейших способов задействовать сверхъестественное искажение реальности, порожденное ужасающими зверствами, которые творились в Йоркшире, чтобы создавать подлинные магические эффекты, используя для этого серебряные монеты, огонь и немного крови, — и его уличные пантомимы приобрели поразительную и влекущую силу. Но предстояло выполнить и более грандиозные задачи.

Его амбиции не простирались дальше успехов в лицедействе, но теперь он мечтал о том, как покинет мостовые городских предместий и будет давать экстравагантные представления в таких блестящих местах, как Оксфордский мюзик-холл и Лондонской павильон, и даже в том театре, который знаменитый Робер-Уден основал в парижском Пале-Рояле.

Ему было необходимо любыми средствами укреплять союз с орденом Косвенных. Миссис Фленсинг рассказывала ему о всевозможных чудесах — об уединенных подлунных лужайках, где танцуют на своих собственных праздниках привидения, о кельтских храмах, где по сию пору обретаются древние боги, о mundus locus — месте силы, обозначенном деревом в волшебной роще в Йоркшире, которое является центром сверхъестественного вихря, охватывающего все те места, и арках, ведущих в другие места силы. Но последние пару недель он занимался для нее совсем другими, отнюдь не такими блестящими, а порой и совершенно беззаконными делами: грабил могилы на Хайгейтском кладбище, отравлял святую воду в купелях католических церквей и, что самое невероятное, помогал безумцу, живущему в лодке на Темзе, растить в кастрюле эту самую голову вервольфа.

И сейчас эта кошмарная голова лежала рядом с ним в котомке миссис Фленсинг. Она собиралась поместить в нее дух девчонки Бронте, но каким-то образом промахнулась, стреляя, а потом все планы пошли к чертям. Солтмерик следовал за тяжелораненым вервольфом, сиречь миссис Фленсинг, пока она не свалилась тут, в поле, и не начала превращаться обратно в человека.

Голове, лежащей в котомке, чертовски скоро потребуется чей-то призрак, и, как только миссис Фленсинг придет в себя, она займется этим. А этой темной ночью поблизости не было ни одной живой души, кроме него самого, Солтмерика.

Миссис Фленсинг, лежавшая перед ним на траве так близко, что протяни ногу — и дотронешься до нее ботинком, перестала дергаться. Даже в темноте Солтмерик видел, что ее ноги вновь обрели человеческие формы, а меховой покров на них заметно поредел, да и лицо сделалось бледным овалом, который шерсть затемняла лишь редкими клоками.

Он быстро развязал застежки котомки и поставил омерзительную башку на траву. Шея была наглухо перевязана проволокой и замазана какой-то смолой, шерсть до сих пор отсутствовала, но голова, несомненно, принадлежала какой-то очень крупной собаке. Взглянув