Сторож брата моего - Тим Пауэрс

— Вряд ли, — ответила Эмили Энн. — Он лежал на спине, и свечка находилась на столике справа от него. — Она пожала плечами. — Валлиец просто не мог пожелать сжечь его. Даже если Валлиец восстановился и опять может попасть в дом, ему все равно нужно тело Брэнуэлла… в невредимом состоянии.

Энн взглянула на Эмили и поспешно отвела взгляд, но Эмили знала, о чем она подумала: Брэнуэлл некогда был укушен и любые травмы заживают у него очень быстро.

Отец, вернувшись домой, конечно же, ощутил запах горелого и решил, что Брэнуэлл будет ночевать в его комнате. Престарелый Патрик не сомневался, что совладает с любым осложнением, которое может случиться у его сына.

Эмили все так же держала у себя повседневные очки Брэнуэлла и теперь выдавала их брату, лишь если тот хотел что-то почитать или написать. А Брэнуэлл жаловался на плохое зрение и устраивал целые спектакли, демонстративно натыкаясь на мебель и дверные косяки — когда сестры оказывались поблизости.

К ночи его возбуждение усиливалось, и сестры жалели отца, вынужденного терпеть частые бессонницы сына, когда он, расхаживая по комнате, стонал и угрожал лишить себя жизни.

Время от времени он находил в себе силы, чтобы одеться и отправиться в «Черный бык», а осенью, когда похолодало, он, с разрешения отца и невзирая на возражения Эмили, даже несколько раз отправлялся с ночевкой к своим друзьям в Галифакс, за восемь миль. Эти визиты не имели иных последствий, кроме того, что после них он по нескольку дней отлеживался в постели, жалуясь на свою пропащую жизнь.

Глядя на все это, Эмили думала, что Брэнуэлл (периодически помогая себе алкоголем) уже сумел забыть о той ночи, когда у него в спальне оказался Валлиец. Она даже изредка позволяла себе надеяться, что тогда Валлийца удалось окончательно изгнать.

Однажды она видела в церкви пастуха Адама Райта, и он, похоже, ее заметил; возможно, он считал, что именно Эмили убила миссис Фленсинг. Он не смотрел Эмили в глаза и не попытался заговорить с Брэнуэллом около дома, но Эмили обратила внимание, что он сидел рядом с тем местом, где лежала покрытая знаками плита.

Эмили, Энн и Страж несли неослабный дозор. На всем протяжении осени и до наступления ранней и особенно суровой зимы, когда было почти невозможно покинуть дом, Эмили продолжала по нескольку раз в день заряжать свой новый пистолет и стрелять из него, ежедневно доходя до Понден-кирк. В этих походах ее неизменно сопровождали Энн и Страж; частенько присоединялась и Шарлотта, которая, хоть и относилась ко всему этому с изрядным скептицизмом, все же внимательно следила за происходящим. Одна из подруг Энн снабжала ее освященной в католическом храме водой, и она тайком подливала ее в ведра, расставленные по дому. А Страж неотрывно находился рядом с Эмили и следил за всеми углами ее спальни, равно как и за всеми румбами компаса на горизонте вересковых пустошей.

Не забывая совет Табби, Эмили непременно клала на ночь под подушку новенький блестящий медный пенни; пока что не случалось такого, чтобы он к утру потемнел, да и сны она видела определенно свои собственные — о приготовлении пищи, о заряжании и стрельбе из пистолета, о переправах через ручьи, бегущие по верещатникам, о подъемах на холмы в обществе Стража.

Такой холодной зимы, как эта, никто не мог припомнить, и никто из семьи не отлучался из дома дальше, чем в церковь раз в неделю, не ходили даже покупать бумагу к мистеру Гринвуду, чья лавка находилась в двадцати шагах от церкви, по улице. Энн страдала от астмы, Шарлотте не давали спать больные зубы, Эмили и Страж томились, заточенные в тесных домашних стенах. Патрик получил назад свой пистолет и опять начал ежеутренне стрелять над кладбищем из собственной спальни, приоткрывая окно ровно настолько, чтобы можно было просунуть дуло пистолета.

Рождество семья отпраздновала очень тихо. Местный торговец птицей рискнул добраться до приходского дома и принес гуся, и, пока он готовился в духовке, Табби и Эмили приготовили копченый бекон, сварили суп из пикши, сделали кастрюлю картофельного пюре с луком, Патрик принес бутылку бренди, которую успешно прятал от Брэнуэлла, — но все были простужены, и гостиная с камином и кухня с большой плитой были единственными по-настоящему теплыми комнатами во всем доме.

Эмили тихо радовалась тому, что уже более трех месяцев не случалось никаких сверхъестественных проявлений, и процитировала Энн строки из «Гамлета»:

–  «Мне говорили, что в дни торжества

По случаю Спасителя рожденья

Петух, герольд зари, кричит всю ночь

И духи выходить тогда не смеют.

Нет страха ночью, не вредят планеты,

Немеют эльфы, силы нет у ведьм —

Столь святы эти дни и благодатны»[9].

— Молись, чтобы герольд зари пел на протяжении всего наступающего года! — ответила Энн.

Эмили тряхнула головой.

— Будем молиться, чтобы убитая птица, лежащая у Брэнуэлла в комоде, помогла сохранить священную природу этой ночи. Наш брат все еще остается спорным имуществом.

В прежние, лучшие времена Брэнуэллу нравилось удивлять друзей умением одновременно писать на греческом одной рукой и на латыни другой. Эмили была уверена, что он давно уже не проделывал этот фокус и, конечно же, сейчас, когда левая рука не действует, ему это не под силу, но однажды утром, в марте наступившего года, Страж подошел к Эмили и несколько раз толкал ее лапой, пока она не пошла следом за ним по лестнице — а там увидела, как Брэнуэлл, сидя над листом бумаги перед открытой чернильницей, лихорадочно пишет левой рукой.

Эмили это потрясло, и в первый момент она подумала, что Шарлотта права, что левая рука брата действительно не работала из-за паралича, вызванного пьянством, и теперь он поправился, но когда он с виноватым изумлением взглянул на дверь, его рука выронила перо и, быстро перебирая пальцами, поползла, как паук, по столу в сторону вошедшей сестры.

Правой рукой он поймал левую, прижал ее к груди, и она вцепилась пальцами в его рубашку.

— Греческий? — бодрым тоном спросила Эмили, проходя мимо брата к окну. — Или латынь?

Брэнуэлл локтем столкнул лист на колени, но Эмили, проходя мимо, успела разглядеть на листе три длинные строчки, неравномерно рассеченные короткими. Огамическое письмо, как называет эти письмена отец, — древний кельтский древесный алфавит. Именно на этом языке была сделана надпись на плите, лежавшей посреди церковного пола.

— Моя последняя воля и завещание, — непринужденно