Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс

— Так как же ты сообразил, где меня искать?

— Меня вела любовь, — говорит он, и я чуть не падаю со стула от смеха.

— Хватит придуриваться, мне правда интересно.

Он сконфуженно передвигает фигуру, заранее понимая, что отдает ее мне на съедение. Безжалостно пожираю последнюю пешку Рори и предвкушаю скорую победу.

— Если честно, когда я увидел, что тебя нет в зале, я так расстроился, что чуть не забыл слова. — Увидев, как я скептически воспринимаю его признание, он уверяет: — Я не шучу, правда! Кое‑как вспомнил текст и выступил как полный придурок. Если бы в меня запустили тухлым помидором, это было бы заслуженно.

— Ты к себе чересчур строг, Абрамсон. Ты хороший актер, — ставлю ему мат и уверенно заявляю: — Но плохой шахматист, однозначно.

Он разводит руками, мол, а что делать? Пока я собираю фигуры, Рори продолжает:

— В общем, кое‑как протянул я до финала пьесы, а как отзвучали аплодисменты, я, даже не сбросив этот убогий костюм Оргона, пошел тебя искать. На самом деле все решила случайность. Я наткнулся на Роуча, и он пошутил: «Так плохо играл, что из зала даже девчонка убежала!» Я спросил его: какая девчонка? С короткой стрижкой? Роуч ответил «Да, побежала на улицу искать свою подружку», и я прикинул, что к чему. Я накинул куртку и прогулялся вокруг кампуса. Добрел до садовничьей будки и наткнулся на чьи‑то следы. Подумал еще, странно как‑то, целая цепочка вьется у входа, а потом гляжу — в сторону леса от будки тянется колея, как будто кто‑то что‑то тащил… Потом я пошарился внутри постройки, нашел там початый круг скотча, обрывок веревки, и в голову закрались нехорошие мысли. Честно сказать, я сначала испугался, что ты решила убить ее, Би.

— Или Дэнни решила убить меня, — пожимаю я плечами. — Такой идеи у тебя не возникло?

Рори иронически хмыкает.

— Шутки шутками, но я всерьез струхнул. К тому моменту Роуч возвращался в свою конуру, ну я и попросил его взять фонарик и сходить со мной по следу, а то темнело уже, трудно что‑то разглядеть. А потом уже мы нашли вас, насквозь вымокших, ошалелых и едва живых.

Воспоминания о тонущей Даньел, воде, едва не заливающейся в легкие, слишком свежи, и я ежусь от вновь нахлынувшего морозца.

— Да уж, вот так история. Признавайся, ты провел детство, читая Нэнси Дрю?

— Вот лучше бы вместо того, чтобы отшучиваться, рассказала, что там произошло на самом деле, — куксится Абрамсон и откидывается на спинку стула. — Ты же не думаешь, что я повелся на ту сказочку, которой ты всех кормишь?

Ай да Рори. Ай да светлая кудрявая голова.

— Нет никакой другой правды, которой бы ты не знал, — туманно отвечаю я, но взгляд прячу в пол. Мне не хочется нагло лгать ему в лицо. — Это просто наши глупые терки с Даньел. Нам снесло крышу, и мы… решили так прояснить наши отношения. Раз и навсегда.

— Да уж, ну и дуры же вы чокнутые, — бурчит он, как старый дед. — Могли ведь и правда раз и навсегда захлебнуться там… Как вас только в престижную академию взяли с такими куриными мозгами?

В конце концов до Рори доходит, как смешно его вопрос звучит в контексте всего, что нам известно о величественном Уэст-Ривере, который уже ничто не может запятнать и опорочить. Потому что его честь и без того запятнана донельзя — клейма негде ставить.

Мы отсмеялись, после чего у Рори дзинькнул телефон.

— Отец приехал. Мне пора, Би.

Он встает из-за стола, и я поднимаюсь за ним.

— Я провожу.

Вместе мы спускаемся в холл и выходим на воздух. Нам в кои‑то веки дружелюбно улыбается солнце. В его золотистых лучах громада академии не кажется такой угнетающе жуткой. Зато миг прощания отчего‑то больно отдается покалыванием в груди.

Абрамсон-старший, уже в сединах, мило приветствует меня, без зазнайства или чопорности. Он богат, но не настолько, чтобы кичиться своим положением, и оттого набирает от меня очко одобрения. Он обнимает сына крепко, по-мужски, с той семейной теплотой, коей я не знаю много лет.

— Скажи, ты ведь вернешься? — спрашивает Рори, погружая вещи в отцовский багажник. — Ну, чтобы закончить год.

— Куда я денусь, — отвечаю и оправляю за ухом прядь. Почему‑то вдруг волнуюсь, что на солнце мои веснушки станут совсем явными и придадут лицу ненужной детскости. — Тетушка не станет хлопотать ради одного несчастного полугодия, так что я в плену у академии до самого конца.

— Пока смерть не разлучит вас?

— Или диплом, — поднимаю я бровь.

Настает неловкий момент расставания. Мы не знаем, как подступиться друг к другу, имеем ли право зваться близкими друзьями или чем‑то большим. В памяти всплывает тот поцелуй для прикрытия, но я понимаю, что, в сущности, он ничего не значит. Или?..

— Что ж, тогда не прощаемся, Би, — говорит Рори и делает два шага ко мне. — Счастливого тебе Рождества.

— А тебе — счастливой Хануки, Абрамсон.

Не зная, за что еще зацепиться, чтобы задержать его хоть на мгновение, я отворачиваюсь и делаю шаг назад, как он вдруг хватает меня за руку и вновь притягивает к себе. Я касаюсь его кончиком носа и чувствую жаркое дыхание, за которым следует новый поцелуй. Более уверенный, взрослый и привязывающий. Настоящий.

— Это чтоб была еще одна причина вернуться, — говорит он, отстраняясь, после чего отпускает меня и садится в машину.

Ворота отворяются, выпуская еще одного птенца на недолгую передышку, и затем затворяются, заключая меня во все ту же клетку с золочеными прутьями.

Накануне я говорила с тетушкой Мариеттой в секретарской (мой смартфон пал смертью храбрых в речке), и та, протрезвев, сподобилась выписать мне разрешение на поездку в столицу, в гости к Присцилле. В виде рождественского подарка она даже сняла блокировку с моего счета, так что я могу снова ворочать «миллионами». Такси я вызову позже, а сейчас решаюсь совершить последний рейд по местам вчерашней борьбы со злом.

Незаметно ныряю в лаз в каменной ограде и неторопливым шагом следую к реке. После вчерашнего дыру уж точно заделают, чтобы подобные мне не совали носа в лес.

Приветы из прошлого озаряют разум то и дело. Фантомная боль молнией прошивает позвонки, да и висок, что принял на себя удар Киллиана, все еще отзывается болью.

Я перешагиваю крупные камни и подхожу к берегу. На льду до сих пор виднеется хищная пасть полыньи. За ночь она затянулась тоненькой