Полное собрание историй о привидениях - Монтегю Родс Джеймс

Похоже, мне удастся еще поспать, а посему я запечатаю письмо.

ПИСЬМО 4

26 декабря 1837 года

Дорогой Роберт, все кончено. Тело нашли. Прости, что не известил тебя еще вчера последней почтой, но я был не в состоянии взяться за перо. События, приведшие к разгадке, настолько меня ошеломили, что совсем без сна у меня недостало бы сил принять обстоятельства. Теперь же я могу записать хронику этого Рождества, чудне́е которого не было и, вероятно, уже не будет в моей жизни.

Начиналось все не столь уж серьезно. Мистер Боумен, по-видимому, весело отпраздновал Сочельник и посему склонен был к некоторой придирчивости: по крайней мере, встал он позже обычного, и, судя по разговорам, доносившимся снизу, ему не могли ни в чем угодить ни лакеи, ни горничные. Последние явно были доведены до слез. Самому мистеру Боумену, видимо, тоже не удалось сохранить самообладание, подобающее джентльмену. Во всяком случае, когда я спустился, он упавшим голосом поздравил меня с Рождеством; изволив же почтить нас своим присутствием за завтраком, тоже был отнюдь не радостен, а почти байронически мрачен.

– Не знаю, согласитесь ли вы со мной, сэр, – начал он. – Но с каждым Рождеством мир становится все печальнее. Да вот и пример, прямо перед глазами. Элиза, горничная, работает у меня уже пятнадцать лет. Я думал, что могу всецело ей доверять. И поди ж ты, именно этим утром, в святейший день года, Рождество, когда звонят колокола и… и все такое… Ладно святое Провиденье печется о нас и не допустило подобного, а то ведь эта девица подала бы, осмелюсь сказать, сыр вам на завтрак. – Заметив, что я собираюсь ответить, трактирщик остановил меня жестом. – Вы, конечно, возразите, мол, мистер Боумен, вы же забрали сыр и заперли его в буфете. Да, действительно, вот ключ, если не тот самый, то похожий по размеру. Все верно, сэр, но каково мне от ее поступка? Да он, без преувеличения, выбил почву у меня из-под ног. Однако, когда я высказал все это Элизе, причем, заметьте, не грубо, просто твердо, что она ответила? «Ай, говорит, да и ладно. Никто ж от этого не помер?» Обидно мне, сэр, что тут еще скажешь. Так обидно, что и думать о том не хочется.

Наступила гнетущая тишина, которую я прервал замечанием, что, мол, да, это поистине нелегко, а затем спросил, в котором часу праздничная служба.

– В одиннадцать, – тяжело вздохнул мистер Боумен. – Ах, от бедного мистера Лукаса не услышишь такой проповеди, как от нашего покойного пастора! Между нами могли быть, да и были, небольшие разногласия, что ж, тем прискорбнее… – Он с трудом сдержался, чтоб не упомянуть злополучный бочонок, и продолжил: – Я так скажу: проповедника лучше, да такого, кто твердо отстаивает свою правоту или то, что он считает таковой… впрочем, не о том речь… лично мне слушать не доводилось. Спросите, красноречивым ли он был оратором, и я отвечу: «Вы в большем праве о том судить, ведь он ваш дядя». Или: «Держал ли он в узде свою паству?» И вот мой ответ: «Это как посмотреть». Но, как я уже сказал… Да, Элиза, голубушка, иду!.. В одиннадцать часов, сэр, и спросите, где у них скамья для постояльцев «Королевской головы».

Полагаю, Элиза все это время стояла за дверью, и учту это, когда буду давать чаевые.

Следующая странность случилась во время службы. Мистеру Лукасу предстояла нелегкая задача: выразить в проповеди подобающий дух празднества одновременно с беспокойством и сожалением, которые, что бы там ни говорил мистер Боумен, явно преобладали. Не думаю, что курату это удалось. Мне было не по себе. На гимне орган дважды взвыл (как это бывает, когда не идет воздух), а большой колокол во время проповеди поминутно дребезжал – очевидно, по вине звонарей. Служка послал на колокольню человека, но это не спасло положения. К моей радости, служба вскоре закончилась. До нее тоже произошла некоторая странность. Я пришел довольно рано и увидел, как двое работников возвращают похоронные дроги под звонницу. Судя по разговору, их по ошибке выставил наружу некто, кого в тот момент в церкви не было. И при мне же служка сворачивал бархатный погребальный покров, траченный молью, – весьма непривычно видеть такое в Рождество.

Вскоре я пообедал и, поскольку выходить не хотелось, сел возле камина в гостиной с последним выпуском «Пиквикского клуба», который приберегал несколько дней. Думал, что с ним-то уж наверняка не задремлю, но получилось в точности как с нашим приятелем Смитом. Около половины третьего меня пробудили пронзительный свист, громкий смех и голоса на рыночной площади. Вне сомнений, то приехал балаган «Джуди и Панч», представление которого торговый агент видел в У. Я был и рад, и не рад, поскольку явственно вспомнил свой неприятный сон, однако все же вознамерился увидеть представление и послал Элизу к артистам с кроной и просьбой, если возможно, развернуть будку к моему окну.

Постановка была новой и очень смешной. Надо ли говорить, что владельцами балагана значились итальянцы: Фореста и Кальпиджи. Был и Тоби, как обещалось. На площади собрались все жители Б., но обзору ничто не мешало, поскольку я сидел у большого окна на втором этаже, не далее чем в десяти ярдах от подмостков.

Церковные часы пробили без четверти три, и спектакль начался. Определенно очень хороший. К счастью, отвращение, внушенное мне сном к побоям, которые Панч учинял незадачливым визитерам, оказалось преходящим. Я смеялся над кончиной Водовоза, Чужестранца, Бидла и даже младенца. Единственным недостатком было то, что Тоби завывал невпопад. Полагаю, его что-то беспокоило, причем весьма существенное, поскольку в какой-то момент (не помню, в какой именно) он издал особо горестный вопль, соскочил с помоста и стремглав бросился через площадь в переулок. Замешательство на сцене продолжалось недолго: очевидно, актеры решили, что не стоит догонять пса, а он вернется вечером сам.

Представление продолжилось. Панч исправно разобрался с Джуди и гостями, а затем подошло время возвести виселицу и разыграть выдающуюся сцену с мистером Кетчем. Тогда-то и случилось происшествие, суть которого я пока не могу постичь до конца. Ты присутствовал при казнях, соответственно, знаешь, как выглядит преступник с мешком на голове. Наверняка тебе тоже совсем не хочется вызывать этот образ в памяти, и я с большой неохотой напоминаю тебе о нем. Такую-то голову, скрытую мешком, я и узрел со своего высокого места в глубине сцены. Прочая публика поначалу не могла ее видеть. Я ожидал, что голова вот-вот покажется всем, однако вместо нее медленно появилось лицо, искаженное невообразимым ужасом, и тут же снова