Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Если немецкий солдат куда-либо пришел, он оттуда уже не уйдет.

И зло про себя подумал: «Армии уже некуда уходить. Скоро и сил от убогой кормёжки совсем не останется. Каждый день норма хлеба снижается».

Геринг не выполнил своего обещания снабжать армию по воздуху. Нет, самолёты прилетали, но не столько, сколько нужно. Он просил, требовал, умолял. Но в Берлине оставались глухи к его словам. Ничего не менялось. Нет, в штабе всего хватало. И зачем нужен штаб и он во главе, просто лишние люди, которых нужно хорошо кормить. Обещанную дневную норму так ни разу и не выполнили. Самолётов не хватало. А значит, и продуктов. Армия голодала.

Он понимал, что его солдаты не отступают по одной причине: если они уйдут из своих блиндажей, то просто замёрзнут.

Манштейн отступил, и последняя надежда рухнула.

В подвале универмага, последнем пристанище, можно находиться сколь угодно. Пока русские не придут и не возьмут в плен.

Шмит ещё бегал и суетился так, как будто что-нибудь можно исправить. Он сидел и ждал, когда всё кончится. Он слишком устал.

Комбат

Было в нём что-то независимое. И даже когда докладывал командиру полка, не было в его голосе трепета. Докладывал так, словно перед ним не старший по званию, а равный ему. Наверное, поэтому и ходил в капитанах и командовал батальоном, в то время как сверстники давно майоры и при штабах не угробляются, как он на передовой.

Он всегда говорил себе: «Выслушай командира, скажи “Есть!”, но сделай по-своему. Среди верхних командиров попадаются сверхредкие идиоты. Такой только и знает приказывать. А как приказ выполнить, не его ума дело».

Солдат в атаку с одного и того же места пять раз послать – ему раз плюнуть. То, что немцы приготовились и его солдат, как мух, перебьют, он квадратной башкой понимать не хочет. Не он, не он – сверху приказали. Можно подумать, выше его дураков нет. А их и там полным-полно. А бездумно следовать дурацким приказам – значит погибнуть самому и солдат погубить.

Поэтому комбат, когда ему разъясняли задачу, только молчал, чем вызывал недоумение начальства, и отчего начальство всякий раз переспрашивало:

– Задача ясна?

– Так точно, – козырял батальонный, собираясь уходить.

Но начальство не успокаивалось, понимая, что надо ещё что-то сказать, и говорило:

– Постой.

Как батальонного раздражали эти «постой и погоди». Так и хотелось сказать: «Пойдёмте в батальон, а ещё лучше, в роту или во взвод. Как пули начнут свистеть, сразу поймёте, что к чему».

Но батальонный молчал. А начальство, набрав побольше воздуха, спрашивало:

– Всё понятно?

И опять козырнув и выдавив из себя: «Так точно», – батальонный быстрее выбегал на свежий воздух, чтобы скорее оказаться у себя. И там, на месте, по-человечески вместе с ротными покумекать над приказом, как его лучше исполнить, и не с кондачка, как приказано, а по уму. Одно дело на бумаге человека на смерть послать, другое – показать на немецкую траншею и сказать, обращаясь ко всем, так легче говорить:

– Будем немца выкуривать.

И уже конкретно: ваша рота бьёт с фланга, вы – с центра и так всё по порядку. Когда боец знает что делать, ему подсказывать не надо – сам разберётся.

А когда одна рота прикрывает, другая наступает, тут прикрывающие стараются вовсю, чтобы после боя им претензии не предъявили.

– Плохо отработали, не зажали немца в клещи, из-за вас, сколько народа поранило и убило.

А тем совестно, уж как старались, ан немец тоже не лыком шит. Чуть где пулемёт по ним застучал, первое дело – придавить и пулемёт, и расчёт.

Но это все завтра, а сегодня комбат от комполка вышел, только собрался уйти, но при всяком большом и небольшом штабе всегда найдётся ретивый человечишко – суетится, шумит, доказывает. Думается, он о ратном деле радеет, ан нет, он о бумагах, об отчётности, голову готов положить, чтобы всё было чики-чики.

Его бы на передовую под пули, чтоб он головой-то хоть чуть охолонул, там бы понял, что к чему. Может, тогда и служил бы спокойнее и людей на передовой не донимал разными бумажками. Не въедался бы со своей отчётностью в самую печёнку.

Может, он и суетится оттого, что боится, что пошлют его, грешного, в атаку роту поднимать. А там за спины не спрячешься, там впереди надо бежать. Там грязь, кровь и смерть, и пули свистят, вроде как шмели, только жалят насмерть.

А здесь при штабе покой и тишина. Если и погромыхивает, то далеко-далеко. Так что жить можно. Вот и сейчас, когда комбат проходил мимо него, тот, приподнявшись с табурета, сказал ласково:

– Постой.

И хотелось комбату сказать этому человечишке: «Тебе то, что неймётся, “вошь штабная”?»

Но только махнул рукой и поспешил к своим. Так бы и ушел, но тот не унимался:

– Нам нужен «язык».

Комбат разгорячился, развернулся, навис сверху и с упреком сказал:

– Если ты немца в глаза не видел, так я тебе приведу.

Тот съёжился, как мокрая курица, глазами захлопал, руками замахал и сказал:

– Штаб требует.

Хотел комбат сказать: «Раз штаб требует, пусть сам и ищет», – но сказал другое:

– А давай ко мне ротным, а то сам знаешь – Иванов убит, Твердохлебов не сильно, но ранен.

И этот подскочивший человечишка вдруг скукожился и, показывая на стол, заваленный бумагами, сказал через силу:

– Да у меня дел…

Батальонный хотел ему что-то сказать, но отмахнулся от него, сказал только:

– Работай…

И ушел.

А тот остался стоять, пытаясь осмыслить сказанное ему: что это – шутка, или правда такое может случиться. Очнулся, сел и обхватил голову. Ночью долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок и не переставая думать. А что, если и вправду комбат заберёт его к себе? Долго ли он протянет на передовой? Ротные долго не живут.

С тех пор всякое появление комбата в штабе встречал с опаской и больше не приставал к нему с отчётами, а завидев его, склонялся над бумагами и молчал.

Комбат, двигаясь к себе, думал: «Неплохо было бы поспать».

В кочевой жизни войны научился радоваться малому: непрерванному сну, хорошему завтраку вовремя и без помех, тишине и покою. Хотя фронт ни днем ни ночью не затихает, но, когда снаряды не рвутся рядом с блиндажом, это уже тишина. И когда, как сегодня, среди ночи не вбегает боец и испуганным голосом докладывает: «Немцы прорвались!», – открываешь глаза и