Вечный день - Юлиус Фучик

— Пока!

Только ушел Дросик, как я увидел, что ко мне направляется, перешагивая спящих в окопе солдат, Людвик. Он был чем-то взволнован.

— У тебя найдется огонек? — спросил он, неожиданно обращаясь ко мне на «ты».

Я молча подал ему спички. Он присел, накрыл голову плащ-палаткой и закурил, пробормотав себе что-то под нос.

— Что ты там ворчишь? — спросил я непринужденным тоном. Хотя Людвик был старше меня по званию, он воспринял это как нормальное явление и уже членораздельно ответил:

— Я все думаю о лодках. Как бы эти сволочи не нащупали их и не накрыли. Тогда придется переправляться на животах.

— А где ты их спрятал? Твои саперы подтащили их, наверное, к самой Шпрее.

— Не смейся!.. Это отличные ребята. А лодки — вон там! — Людвик встал и показал рукой на перелесок возле болотистой лужайки.

Я посмотрел в том же направлении, но ничего подозрительного в кустах не заметил.

— Хорошо замаскировали. Сам черт не догадается. А где ты собираешься спустить на воду эти лохани?

— Вон там. — Людвик показал прямо перед собой. — Берег здесь твердый, да и подходы хорошие…

— Для тебя хорошие, а для меня, пожалуй, не очень. Здесь мы у немцев как на ладони.

— Нас прикроет дымовая завеса. Должны успеть, пока немцы не опомнятся и не обнаружат нас.

— А если не успеем? Может, стоит подумать на всякий случай о другом месте? — показал я на перелесок.

— Там, где спрятаны лодки? Хм… Подступы здесь как будто бы лучше, да и течение слабее, но на берегу болото, можно утонуть, прежде чем доберешься до реки… Впрочем, посмотрим, как будут развиваться события.

Он умолк, уселся и, казалось, задремал. Только вспыхивающий время от времени огонек зажатой в руке сигареты говорил о том, что он не спит.

Связной выкопал небольшую нишу. Я уселся в нее, натянул на голову капюшон плащ-палатки и, прикрыв затвор автомата, чтобы в него не попал песок, попытался вздремнуть. Однако уснуть никак не смог. Ночь стояла тихая, не очень холодная. Но сон не приходил… Нервы были напряжены до предела, тревожное ожидание будоражило мысли. До чего же неприятна ночь перед боем! Вроде бы все вокруг спокойно, тишина и нет особых причин для волнений, поскольку до утра еще долго. Однако мысли о предстоящем бое уже сейчас заглушают все остальные… Неужели все ночи перед боем такие же тихие, лунные, с таким закатом? О таких ночах писали Сенкевич и Струг. Такой она была, говорят, накануне битвы под Ленино, и такой, черт побери, будто ее перенесли из какого-то военного рассказа, она стоит теперь.

Солдаты тоже не спали и разговаривали приглушенными голосами. Они вспоминали мирную жизнь, женитьбу. Смеялись нервным, коротким смехом. О наступлении никто не говорил ни слова. Высунувшийся из окопа наблюдатель взвода то и дело поворачивал к ним голову и шикал, будто шепот товарищей мешал ему следить за возможными передвижениями противника.

Время тянулось мучительно долго. Начало холодать. Бойцы постепенно умолкли, задремали. Кто-то из саперов громко храпел. Людвик продолжал дымить сигаретой. Я сосчитал до ста, пытаясь уснуть.

Первый залп разорвал тишину, подобно грохоту надвигающейся бури. Я сразу же очнулся и машинально взглянул на часы. Голубые стрелки показывали шесть пятнадцать. Началось. Туман окутывал окопы. От утреннего холода и от мысли, что уже «началось», у меня по спине забегали мурашки. Залпы гремели все чаще, сливаясь в один протяжный грохот. Снаряды выли и стонали. Казалось, будто не меньше десятка трамваев затормозили одновременно.

Солдаты проснулись, подталкивая друг друга.

— Началось! Артиллерия заговорила! — пробежал шепот по оживившейся траншее. Бойцы свертывали плащ-палатки, улыбались друг другу нервной кривой усмешкой, обменивались какими-то репликами. Немецкие позиции потонули в дыму и огне. Темные столбы земли взметались ввысь. Серая тяжелая гарь сгоревшего тола потянулась на нашу сторону. Стало трудно дышать. Многие закашлялись. У некоторых началась рвота. Кое-кто вытащил противогазы, но, взглянув на остальных, засунул их обратно в сумку.

Орудия били не умолкая. От непрерывного грохота раскалывалась голова. Спустя час я увидел, что разрывы снарядов на неприятельском берегу переместились в тыл, и подал условный сигнал Жарчиньскому. Тот жестами показывал своим пулеметчикам цели. «Максимы» тотчас же открыли огонь. Потрепанные нашей артиллерией передовые немецкие позиции неожиданно ответили сильным пулеметным и минометным огнем. Мины одна за другой падали в лесочек позади нас. И вдруг пронзительный скрежет разрезал воздух. Ракетные снаряды вырвали неподалеку от нас деревья. Между разрывами, будто выброшенный взрывной волной, неожиданно появился командир семидесятишестимиллиметровых полковых пушек. Он был без шинели, с биноклем в руке. Оборачиваясь, он кричал что-то, показывая рукой на наш окоп. Сквозь черные клубы пыли, огибая деревья и воронки от снарядов, быстро катили орудия запыхавшиеся, все в грязи артиллеристы. Они перетаскивали их на руках через траншею и устанавливали на бруствере. Подносчики с пылающими от волнения лицами тут же подбегали с ящиками снарядов. Общий грохот заглушал слова команды. Слышался лишь крик поручника:

— За Варшаву! Огонь!

Стволы орудий рывком откатывались назад, сошники рыли землю.

— Огонь! Огонь! — раз за разом взмахнул рукой командир батареи. Пулеметы противника умолкли. Ветер медленно рассеивал дым. Становилось светлее. Немцы теперь заметили наши орудия, стоявшие на бруствере траншеи. Трассирующие пули сбоку указали минометам цель. Мины, нащупывая батарею, шлепались в перелеске на болотистой лужайке, срывали с саперного снаряжения зеленую листву маскировки. В иссеченных осколками кустах белели лодки. После каждого взрыва Людвик нервно сжимал челюсти. Он стоял, высунувшись из окопа, с неизменной сигаретой во рту.

Орудия на бруствере непрерывно звонко грохотали. Перепрыгивая через головы находившихся в траншее автоматчиков, взад и вперед сновали подносчики снарядов. Один из них, молодой паренек, только выбежал из-за деревьев, словно дрова, неся на согнутых руках снаряды, как его поразил какой-то осколок. Паренек упал вниз лицом, широко раскинув руки, будто пытаясь собрать рассыпавшиеся блестящие «поленья».

Снаряды один за другим обрушивались на фланг траншеи. Свистели осколки, чад сгоревшего тола щекотал ноздри. В окопе закричал какой-то раненый. К нему побежал ротный санитар Липка. Обернувшись, я увидел широко раскрытые глаза Скверчиньского. Побяжин, пощипывая усы, махнул мне рукой: мол, все в порядке. Снова донесся пронзительный скрежет и свист. От непрерывного грохота раскалывалась голова. Неожиданно взрывной волной меня бросило к противоположной стене окопа. На минуту у меня перехватило дыхание. Оттолкнувшись руками, одним махом возвращаюсь на прежнее место. Людвик, стряхнув с головы песок, прокричал что-то, указывая на бруствер. Я бросил взгляде сторону батареи. Там тишина. Артиллеристы лежали в самых разных позах. Один из них стоял на