Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

завтра превращается в гражданскую войну <…> Сегодня — критика, а завтра — гражданская война. Мы ее не хотим». Противопоставление крестьянства советской власти, утверждал наркомвоен, «это есть не что иное, как предвестник завтрашнего взрыва новой гражданской войны»[2328]. Таким образом, Троцкий подчеркнул нежелательность гражданской войны как внутреннего конфликта среди революционеров.

Обращение видного большевика и наркома путей сообщения В. И. Невского к железнодорожникам, известное нам по пересказу «Новой жизни», также содержало примирительные ноты: «Забудем распри, взаимные обиды и ошибки. Только в общей трудовой семье… прикончим гражданскую войну навсегда»[2329]. Оно могло быть откликом на заявление левых эсеров железнодорожникам, где они заверяли в нежелании пролития «братской крови»; но этот документ мог стать отражением особой позиции самого Невского, который по своей должности был обязан разбираться со множеством острейших конфликтов вокруг железных дорог, достигая соглашения.

Фрагмент заявления арестованной М. А. Спиридоновой на заседании Революционного трибунала при ВЦИК в ноябре также может быть прочитан в контексте нежелательности внутренних конфликтов: «Нашу междоусобицу, наш спор может решить только III Интернационал»[2330]. Определяя происходящее как междоусобицу, лидер левых эсеров не признавала легитимности действий большевиков по его разрешению.

Из немногочисленных откликов разнообразных оппозиционных большевикам политических сил лишь ЦК РСДРП назвал выступление левых эсеров «открытой гражданской войной между большевиками-ленинцами и их постоянными подголосками»[2331]. Впрочем, ни умеренные социалисты, ни иные антибольшевистские политики не углублялись в суть конфликта, а передовица уфимского «Социалиста-революционера», ошибочно интерпретировав перехваченную радиотелеграмму, вовсе представила ситуацию в столице так, что якобы Москва «в унисон со всей трудовой Россией восстала и сбросила предателей»[2332]. Основное внимание противоборствующих сил было привлечено не к судьбам левых эсеров, а к практическим проблемам ведения гражданской войны на основных фронтах, со все возрастающей значимостью ее политического обоснования.

Патриотизм оставался важным символическим ресурсом конкурирующих политических сил. По образному выражению современного историка, «гражданскую войну можно рассматривать как войну множества патриотизмов: красного классового патриотизма большевиков, розового (эсеро-меньшевистского) народного, национального белого, локального зеленого и т. д.»[2333]. Как показала Л. Н. Новикова, гражданская война на Русском Севере представляла собой пропагандистское противостояние «красных патриотов» и «белых патриотов»[2334]. В 1918 году обсуждалась проблема «местных патриотизмов» среди красных[2335]. Разработки разных концепций патриотизма имели одну общую черту: противникам приписывали ведение антинациональной политики.

Обвинения большевиков в том, что они действуют в интересах Германии, имели уже давнюю историю; летом и осенью 1918 года они получили новый импульс для своего развития. Агитационно-культурно-просветительный отдел Комитета членов Учредительного собрания в «Обзоре» событий на фронте среди прочего ссылался на газеты от 5 сентября, говоря о существовании берлинского «соглашения советской власти с Вильгельмом»[2336]. Его смысл разъяснял видный эсер В. М. Зензинов: «Большевики обязаны начать войну в союзе с Германией против союзников России»[2337]. Подобное искажение реального содержания советско-германского Добавочного договора 27 августа[2338] служило весомым аргументом для патриотической мобилизации. 15 сентября Агитационный отдел культурно-просветительского отдела Комуча объяснял причины падения Симбирска: «Большевистская красная армия, наполовину состоящая из немцев, под руководством германских генералов, наступает на нас»[2339]. Самарская газета этого отдела Комуча, вышедшая в день сдачи Казани, завершала статью о гражданской войне описанием перспектив, которые откроются после того, как красноармейцы сложат оружие: «Тем самым окончится и гражданская война и внутренний фронт, и начнется последний решительный бой с истинным и грозным душителем молодой свободной России — немецким царизмом»[2340].

13 сентября самарская газета Комуча уверяла читателей:

Не большевики взяли Казань; не они возьмут и Симбирск, и Самару, если вы будете трусливо прятаться в болотах братской крови и бесславно там задыхаться; — это немцы и мадьяры идут завоевывать наше Поволжье и там расстреливают русских граждан…

Статья была переполнена экзальтированными упреками в адрес тех, кто не откликался на призыв бороться до «последней капли крови» для «спасения Руси» от «немецко-мадьярских полчищ»[2341]. Обращение руководителей Чехословацкого корпуса к «русским братьям», выпущенное после сдачи Симбирска, также призывало к борьбе с внешним врагом: «Не забывайте, что внутренняя война за Учредительное собрание на днях превратилась в регулярную войну с захватчиками-германцами, с которыми заключила достойный ей союз Социалистическая власть русская…»[2342]

В риторике Комуча и его союзников гражданская война порой фактически перестает быть таковой, выступая новым воплощением мировой войны; в других же интерпретациях внутренняя война трансформируется в войну против внешнего врага, становится ее новым фронтом.

Вновь звучало обвинение большевиков в развале страны. Показательна формулировка официоза Комуча:

Расчленив Российское государство путем гражданской братоубийственной бойни на ряд отдельных изолированных областей, комиссародержавная советская власть породила в этих областях совершенно ложное представление, что спасение той или иной области лучше всего может быть достигнуто отторжением ее от целого…[2343]

В других трактовках речь шла не о распаде постимперского пространства, а о поляризации и конфронтации: «Так вчера еще единая Россия все более распадается на два лагеря», — писал автор самарской эсеровской газеты. — «Который из лагерей победит… зависит теперь от общего исхода мировой войны»[2344]. Последующие события показали, что описания сложнейшего конфликта с помощью модели двух «лагерей» не прошли испытания временем, сами социалисты-революционеры вынуждены были отказаться от нее, выдвинув лозунг «третьего пути».

Даже в начале октября 1918 года в риторике антибольшевистских сил нередко использовались такие формулировки, как «немецко-большевистское иго»[2345]. Утверждалось, что большевики «держатся исключительно наемными штыками и притом чужеземными, немецкими и мадьярскими»[2346]. В том же ключе в октябре газета «Армия и народ», созданная Комучем, разъясняла, что если «гражданская война — это война или одного класса населения против другого или одной части государства против другой», то характер войны «большевиков и немцев» принимает «характер внешней» и «сливается с происходящей мировой войной»[2347].

Такая пропаганда, впрочем, могла быть обращена и против ее создателей: противники большевиков тоже пользовались зарубежной поддержкой, и значение этой помощи было велико. Вождь эсеров В. М. Чернов накануне сдачи Самары даже заявлял о нежелательности свержения большевистского режима «иноземными штыками», ведь тот, «кто спасет Россию от большевистского развала, за тем, как за спасителем, могут пойти „серые миллионы“»[2348].

Между тем ситуация в «лагере» противников большевиков все более обострялась: все чаще возникали опасения, что этот конфликт может привести к вооруженному противостоянию вчерашних союзников. Для описания подобной конфронтации тоже использовалось понятие гражданская война. Так, автор самарской газеты «Народ» вопрошал:

Как же можно создавать новую гражданскую войну еще здесь, на освобожденной Руси?.. Не затевайте же новой гражданской войны, которой народ не хочет, которая освобожденную Россию в конец обессилит и тем самым предаст на штыки немцев