О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

— Не надо, — сконфуженно пробормотал Петя, оглядываясь по сторонам; не смотрит ли кто на них.

— Ешь! Он сладкий, — требовательно сказал матрос. — Нам шефы с фабрики прислали. Там в бумажке еще… Вкусно?

— Вкусно.

Потом они долго о чем-то шептались. Сквозь большое матовое стекло вползли в палату сумерки, окутали белые стены, белые постели, пузырьки с лекарствами. В палате стало печально. И все с нескрываемой завистью глядели в угол, откуда доносился звонкий шопоток Пети, прерываемый иногда радостным смехом Лаврентьева.

— Хорошо иметь брата… — шумно вздохнул наводчик, которого никто никогда не навещал.

— А он ему вовсе и не брат, а чужой мальчишка, — заметил сосед наводчика.

— Чужой, а свой… — с чувством сказал наводчик.

— Мальчишечка уж больно интересный, — вступил в разговор сапер, — такой интересный мальчишечка, с ним и слепой зрячим будет. Столько месяцев изо дня в день приходит! Везет матросу. И чего он ему такое рассказывает — ишь, обсмеялся матрос! Петь, а Петь! — громко позвал сапер, — поди к нам-то, поговори с нами…

— Пойти? — спросил Петя, наклоняясь к матросу.

— Пойди, — разрешил матрос и ревниво добавил, — да ненадолго, они тебя заговорят, а я у тебя еще уроки не спрашивал.

Поговорив с наводчиком и сапером, Петя вернулся к другу. Матрос лежал на спине и слушал раковину.

— Петруха, — тихо заговорил он, пряча раковину под подушку. — Как мне легко с тобой. Петруха. Когда ты со мной — мне кажется у меня глаза видят. Привык я к тебе, понимаешь, вот привык, словно мы с рожденья вместе жили. Ведь кроме тебя у меня никого на свете нет, братишка…

— Знаешь чего? Когда я буду работать, я тебе куплю баян, — пылко сказал мальчик. — К нам в школу на утренники всегда слепой баянист приходит, ох и играет! И ты будешь играть, вот увидишь…

Это стало известию в субботу. В три часа дня Петя, как всегда, веселый, оживленный, пахнущий свежим воздухом и солнцем, появился на пороге палаты. В углу белела пустая постель матроса.

— А где Лаврентьев? — спросил Петя наводчика.

— В канцелярии… — ответил наводчик, глядя на Петю каким-то особенно теплым и грустным взглядом, от которого вдруг заколотилось Петино сердце. А сапер подозвал к себе Петю и разъяснил:

— Выписывают твоего Федю… Последний нынешний денечек матрос с нами. Завтра распрощаетесь. В инвалидный дом уезжает…

От волнения мальчик густо покраснел. Путаясь в длинном халате, он быстро прошел к пустой постели Лаврентьева, сел на табурет и нахохлился. А через минуту няня Глаша ввела слепого матроса.

— Это ты, братишка? — спросил Лаврентьев, криво улыбаясь, обнял мальчика и провел ладонью по его лицу. Слезы брызнули из Петиных глаз и омочили ладонь матроса.

— Вот так история! Плачешь, братишка? — дрогнувшим голосом сказал матрос. — Это никуда не годится. Моряки не плачут…

— Я не плачу, Федя, — жалобно ответил мальчик, впервые называя матроса по имени. — Это далеко… дом, куда ты уезжаешь?

— Далеко.

Они стояли, обнявшись. Два брата. Старший и младший. Вся палата смотрела на них, затаив дыхание. Утирая концами косынки глаза, няня Глаша растроганно сказала:

— Чисто родные!

Сегодня им не мешали. Ни сапер, ни наводчик, никто другой не звали Петю. Но разговор у них не ладился. И новая книжка, которую принес мальчик, так и лежала на тумбочке нераскрытая.

Матрос и Петя должны были много сказать друг другу. Матросу хотелось поблагодарить мальчика, который приходил к нему столько месяцев и бодрой лаской своей помогал восстанавливать утраченные в сраженьях силы. Матросу хотелось сказать, что память о Пете он пронесет через всю свою жизнь и всегда будет считать его своим родным братом, заменившим ему семью, расстрелянную фашистами в маленьком украинском городке. Матросу хотелось еще сказать, чтобы Петя не сомневался в нем — и слепой, живя в глубоком тылу, далеко от фронта, от моря, от флота, он сумеет принести пользу. А Пете, горько затихшему в ногах друга, хотелось сказать матросу еще больше. Петя охотно отдал бы свои глаза такому храброму человеку, как матрос, убивший столько фашистов! Если бы Петя не был так мал, он никогда бы не расстался с матросом, любил бы его, как своего старшего брата, погибшего на войне, и ухаживал бы за ним, отдавал бы ему все самое вкусное и сладкое, что полагается ему в его детском пайке… И еще Пете хотелось сказать, что когда он вырастет, то непременно разыщет этот далекий инвалидный дом, куда уезжает слепой матрос, и привезет матроса к себе и они будут жить вместе до последних дней их жизни.

Но оба они — и Петя и Лаврентьев — были взволнованы и не находили нужных слов. И особенно не находил их матрос, которому было тяжелее, чем Пете.

— Тебе пора, братишка — нежно сказал Лаврентьев, словно пробуждаясь от забытья. — Придешь завтра меня провожать?

— Приду, — угрюмо ответил Петя.

Они пришли все втроем: — Петя, мать и бабушка. За ними, возбужденно размахивая длинными руками, шел главный врач, очень высокий, худощавый профессор, похожий на Дон-Кихота, и круглолицая, улыбающаяся няня Глаша.

Матрос стаял у окна, прислушиваясь к голосам, которые доносились с улицы. Он ждал Петю. Он был уже одет не в больничное, а во все свое — в черные брюки, в синюю форменку с воротником, голубым, как кусочек моря. Как он был прекрасен, слепой матрос! Петя тремя прыжками очутился возле него и охватил за руку. Льняные Петины волосы были взъерошены, а лицо красное, потное, счастливое. Ах, если мог видеть матрос Петино лицо, он бы сразу все понял.

— Скажи, что ты согласен, скажи, что ты согласен! — жарко восклицал Петя, теребя Лаврентьева и кружась возле него, как волчок. — Мы пришли за тобой… Мы тебя усыновляем, понимаешь? Скажи, что ты согласен. Фе-е-дя!.. Мама! Бабушка! Идите скорей…

Матрос выронил рюкзак, который держал в руках, растерянно улыбнулся, поймав Петину руку. Он все еще ничего не понимал.

— Что ты там лопочешь, братишка?.. Что ты, Петруха? Петя, что ты?!

Но к нему уже шли все — и взволнованная Петина мать, и бабушка, маленькая, сухонькая, строгая старушка в коричневом платке, съехавшем с седой головы, и профессор, и няня Глаша.

— Федя!.. Федя, вы будете нам всем, как родной… Федя! Пете вы брат давно, мне будете сыном… старшим сыном. Я на войне его потеряла… Просим к себе вас, Федя… — плача от волнения, повторяла Петина мать.

Профессор, похожий на Дон-Кихота, отвернул в сторону худощавое утомленное лицо и пощипывал остроконечную бородку. Бабушка шагнула к побледневшему матросу, обняла его по-простецки и так же по-простецки приказала, словно матрос Лаврентьев двадцать два года был ее внуком.

— Вот что,