О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

Мальчик стрекотал, как пулемет.

— Спасибо вам, братишки… — взволнованно сказал слепой летчик. Он пожал руку мальчика. Мальчик смущенно шмыгал носом.

Когда летчик пообедал и когда прочитана была вслух газета, рассказаны все городские и школьные новости, дети ушли.

Они остались снова вдвоем — слепой летчик и маленькая Нюша.

— Хорошо жить на свете, Нюша, когда тебя любят… — взволнованно сказал летчик. — Да?

— Какой котенок дурак, он ест бумагу, — засмеялась девочка.

Оба они, летчик и Нюша, были заняты своими мыслями.

Потом летчик умолк. Лицо его снова было обращено к окну, за которым плясали светлые блики.

Девочке надоело играть с котенком. Она подошла к летчику и устроилась у него на коленях. Она водила пальчиком по его лицу.

— О чем ты все время думаешь, дядя?

— Я думаю о своей невесте, Нюша.

— А что это «невеста», дядя?

— Это… это хорошая, любимая подруга, Нюша. Такая, которой все равно — слепой ты или нет… она тебя любит, о тебе заботится.

— А где она, дядя?

— Не знаю.

— Она приедет?

— У меня ее нет, Нюша…

Они молчали. Нюша сосредоточенно морщила маленький лоб.

— Дядя! — позвала она робко. — Хочешь, я буду твоя невеста?

Слепой летчик растроганно улыбнулся и притянул к себе курчавую головку ребенка.

МАТЬ

Мы узнали случайно о том, что Дима лежит в госпитале. Нам сказала об этом Никифоровна, которая чинит белье для раненых.

Дима тяжко искалечен. У него нет рук, сильно повреждены лицевые кости и лицо стало неузнаваемым. Даже удивительно, что Дима выжил. Доктор говорит, что у него железный организм. Это правда. Димка старше нас. В школе он считался первым силачом. А какой он был красивый, ладный. Дело прошлое, мы все завидовали Диме — не было девочки, которая бы не заглядывалась на него. Даже Стелла, самая гордая девочка из девятого класса, которую мы все боготворили, была влюблена в Димку — это факт.

Сейчас мы учимся в десятом классе. Дима ушел на войну добровольцем, когда мы были в девятом. Мы с гордостью читали вслух его письма с фронта — за отвагу его представили к награде. Бели бы не эта беда с ним, он непременно стал бы Героем Советского Союза. Но вот так случилось. Война без жертв не бывает. Скоро нам призываться и мы отомстим, конечно, врагу за все Димкины раны. Я первый буду бить фашистов беспощадно!

Как только Никифоровна рассказала нам все о Димке, мы немедля помчались к нему в госпиталь. Никифоровна кричала наем вслед: «Постойте! Погодите! Куда вы! Димка не захочет вас видеть, даже мать ничего не знает…» Но мы все же помчались в госпиталь. Стелла тоже пошла с нами.

Доктор нас не пустил к Диме.

— Нет, молодые люди, — сказал он, внимательно разглядывая наши взволнованные лица, — я не могу вас пустить к вашему товарищу. Я сначала должен подготовить его к этому свиданию. И вообще надо все хорошо обдумать. Я не уверен, сумеете ли вы отнестись к теперешнему Диме Устинову так, как относились раньше…

И доктор рассказал нам то, что мы уже узнали от Никифоровны.

— Это мужественный юноша, дети мои, — сказал доктор, протирая очки платком. — Я успел его полюбить.

— Какое же это мужество?! — горько шептала Стелла. — Какое же это мужество, если он боится встретиться с нами и, не повидав никого, хочет уехать в инвалидный дом!

— Он не за себя боится, — возразил доктор, — он за вас боится…

— Ну, так я покажу ему, как сомневаться в мужестве друга! — с обидой вскричал Пашка. — Ведите меня сейчас же, доктор, к нему, я не посмотрю, что он инвалид, я его так обругаю, я…

Пашка не выдержал и вдруг всплакнул, отвернувшись к окну. Пашкины слезы тронули старого доктора.

— Хорошо, — кивнул он седой головой, — я вам помогу. Я постараюсь убедить Диму. А пока прощайте. Приносите завтра письма, а там видно будет…

Мы поблагодарили доктора и вышли из госпиталя. Мы сразу же стали писать письма Димке. Не сговариваясь, все написали ему, что он нам теперь еще дороже, чем был, и требовали встречи.

Каждый из нас притащил из дома, что смог — лепешки, сахар, молоко, а Стелла принесла цветы. В этот же вечер мы отнесли все это в госпиталь.

Утром снова отправились к Диме. День был на редкость теплый и мы весело шагали по залитым весенним солнцем улицам, переполненные любовью к товарищу.

— Пожалуйте в палату, — сказала нам санитарка Марья Антоновна. — Доктор там, и приказал вас провести.

— Всех? — тревожно спросила Стелла.

— Всех, — улыбнулась санитарка.

— Ну, как он, нянечка? — волнуясь расспрашивали мы Марью Антоновну, пока она раздавала нам халаты. — Как он слушал наши письма? Что сказал?

— Смирился, — растроганно ответила Марья Антоновна а концами косынки вытерла глаза. — Сначала — ни по чем, а потом смирился… Слова ваши, видать, до нутра его дошли, просветлел весь… Прихожу я потом к нему, а он зеркало просит: «Нянечка, — говорит, — поднеси ты мне зеркало к лицу, хочу я посмотреть на себя…» А я ему и говорю: «К чему тебе, голубчик, на себя смотреть…» «Да ведь страшен я очень, нянечка, испугаются они, не узнают, как ты думаешь, нянечка?» — А я ему говорю: «Сердце, сердце узнает, с лица-то не чай пить, товарищ ты им…» И ведь что вы думаете, после записок ваших согласился сказать матери, скрывался ведь он от матери-то. А тут велел допустить… Пошли за ней…

— Неужели пошли! — с сожалением воскликнула Стелла, — Лучше бы мне пойти, подготовить ее…

Дима лежал в палате один. Около него сидел доктор.

Впереди шел Пашка. За ним гурьбой все мы. Позади всех — Стелла.

Мы подошли к белой постели. Крик горечи и ужаса чуть было не вырвался из наших уст. Мы не узнали Диму. Нет, не могу я передать наше состояние. Все мое существо сковала страшная тоска, чувство жалости и, вместе с тем, в сердце с небывалой силой заклокотала злоба к гитлеровцам, которые так изувечили, так изуродовали нашего Диму.

На секунду бросилось в глаза растерянное лицо Пашки. Потом я услышал сзади шорох, обернулся и увидел бледную Стеллу, услышал ее шопот: «Это ужасно! Это не он. Я не могу. Мне страшно». Она закрыла лицо руками и выскользнула из палаты. Хорошо, что Димка еще не успел ее заметить.

Первый взял себя в руки Пашка. Он воскликнул: «Здорово, чиж!» — называя Диму старым школьным прозвищем и, стараясь, чтобы голос звучал как можно бодрей. Но Пашкин голос был какой-то деланный, слишком веселый, а это знакомое