О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

— Мама! — сказал порывисто Генька.

Они боялись взглянуть друг на друга.

Генька вышел на кухню.

— Мама, поди сюда! — позвал он.

Она пришла. Они обнялись. Он почувствовал, как дрожит ее рука. Он выпрямился и крепко, по-мужски сжал ее руку.

— Только ты не плачь… Ты не плачь, мама… назло им… фашистам… Не плачь, — сказал Гена целуя мать, — я с тобой. И больше ни слова, мама… хорошо? Больше ни слава.

— Да, сынок, — прошептала мать.

*

Сбор пионерского отряда начался ровно в пять часов. Генька сидел, как всегда, рядом с Колей. И все было, как всегда. Но Леша, открывая сбор, сказал сурово:

— Ребята! Погиб на фронте отец нашего товарища Гени, летчик Василий Петрович Михайлов. Прошу встать!

Все встали. Леша и знаменосец Юра опустили красное знамя отряда. Стало так тихо, что слышно было дыхание ребят.

— Сядьте! — сказал Леша. — Теперь я хочу сказать о Генином отце.

Леша говорил просто. Он говорил о том, что Генин отец погиб в боях с фашистами, в боях за родину, за всех советских ребят и за их отряд 5-го класса «В».

— Ребята! — говорил Леша, и глаза его горели суровым огнем. — У многих из нас отцы и братья на фронте. А у меня мать… в полевом госпитале. Ребята! Война… Может быть, такое горе случится еще у кого-нибудь в нашем классе… Но мы ребята, не должны падать духом. Ведь это бой за нашу родину. И мы сегодня поклянемся, что… Генька будет наш брат!

И тогда один за другим стали говорить мальчики и девочки. И все они говорили так хорошо, так тепло о Генином отце, словно это был отец не только Геньки, но и их. И все они говорили о Гене, как о своем брате. И все они проклинали ненавистных фашистов.

Генька сидел, крепко стиснув Колину руку. Сердце его заливала горячая волна любви к своим товарищам, к своему родному пионерскому отряду.

— Леша, дай мне слово, — проговорил он.

— Ребята, — сказал Леша. — Будет говорить Генька.

Генька встал.

— Ребята! Ребята, я клянусь вам…

Он больше ничего не сказал. Но все знали, в чем клянется Генька.

ВЕРНОСТЬ

Валя распахнула окно и приготовилась писать письмо мужу. От него уже давно не было вестей. Но она продолжала посылать письма. И каждый раз ей казалось, что она разговаривает с Борисом. Уходило одиночество, забывались горькие минуты. Садишься и пишешь, — нет, не пишешь, а говоришь с ним, слышишь его голос, видишь его глаза, спрашиваешь, рассказываешь. И незаметно для самой себя успокаивается встревоженная душа, согревается озябшее сердце.

Сегодня, после всей этой нелепой истории с Поляновым, хотелось сказать Борису особенно ласковые и значительные слова.

Валя покраснела, перебирая в памяти все, что произошло.

— Какие кружевные тополя! И звезды такие крупные. Видит ли их Борис? Удивительный вечер. Даже странно. Война — и так красивы тополя.

Вот это она и сказала Полянову… Он опять вызвался провожать. Они шли по сонным улицам города, она немного расчувствовалась — уж очень хорошо было вокруг — и сказала ему:

— Вечер-то какой. Война — и такие кружевные тополя…

Он оживился и, заглядывая ей в глаза, многозначительно изрек:

— А вы думаете, Валентина Николаевна, если война, так тополя перестанут быть красивыми?

— Я хочу сказать, — ответила она, — что на тополях немцы вешают людей. Мы с вами в глубоком тылу. А там, далеко, тоже серебрятся на морозе тополя — и на них вешают людей.

Он погас и пробормотал недовольно:

— Опять об этом.

— Да, опять об этом…

Потом шли молча. Упросил посидеть в городском саду. «Вы же совсем не бываете на воздухе». Согласилась. Сидели. Он читал какие-то стихи.

Голос у него прекрасный, волнующий. Невольно заслушалась.

И вот так получилось, что не отняла руку… Это продолжалось две-три секунды. Взял руку в свои ладони, стал гладить. Размякла… Потом сразу спохватилась, вырвала руку, встала, стряхнула с себя истому, окутавшую тело. В сущности это совсем нетрудно было сделать. Что ей Полянов? Она любит Бориса. Она — жена Бориса. Какое право имеет она позволять ласкать ее руку?

Мальвина бы, конечно, фыркнула, услышав это слово «ласкать». Подумаешь, какое преступление — погладил руку. Но вообще ему нечего волочиться за ней, а ей нечего слушать его соловьиные речи. Одним словом, с Поляновым все покончено.

Как это было? Да… Она поднялась со скамьи, сказала, что уходит, что отныне запрещает разговаривать с ней о чем-либо, не имеющем отношения к их работе. Он схватил сильно, почти грубо, по-мужски, за плечи, повернул к себе и быстро заговорил:

— Бросьте… Зачем вы прячетесь от жизни? Вы — такая красавица, такая молодая… Вы одиноки. Я вам не противен. А вы прекрасно знаете, что я увлечен вами. Я глаз с вас не спускаю.

Ее охватила ярость. Она с силой оттолкнула его от себя и сказала, почти вскрикнула:

— Вот что, дорогой Полянов, это не очень то большой подвиг — не спускать глаз с жен фронтовиков! А проще говоря, это подлость, омерзительная гадость. Понятно?

…Валя засмеялась, вспомнив, как побагровел Поляков, как прижал по-заячьи уши. «Вы одиноки!..» Утешитель! Хлюст! Она порывисто взяла со стола фотографию Бориса. Шинель, военная фуражка, полевая сумка… Он снялся перед отъездом в полном блеске, во весь рост. Глаза преувеличенно суровые, а губы расплылись в широкую улыбку. Губы — сияющие, радостные, как у мальчишки. Словно спрашивают: ну, каков я?

Валя бережно поставила карточку на место. Свет лампы бил в глаза Борису. Она отодвинула лампу. Потом взяла в руки перо. И все исчезло. Теперь в комнате было их двое.

«…Жду, жду, тебя милый мой. Хочу быть с тобой. Заглянуть в твои глаза, дотронуться до твоих плеч, ощутить запах твоих волос. Вот иной раз откроешь твой чемодан. Там — рубашки твои, галстуки… Да нет, это не объяснишь словами. Жду тебя. Жду, жду. И буду ждать!»

*

По воскресным вечерам жены командиров и бойцов собирались в красном уголке своего дома. Приходили сюда с шитьем, с вязаньем. Часто кто-нибудь читал вслух. А главное — это был единственный вечер, когда можно было, не торопясь, поговорить, поделиться впечатлениями за прожитую неделю, рассказать друг другу о письмах с фронта, обо всем, что наболело на душе.

В другие дни виделись мало.

Многие, как и Валя, работали теперь на заводах и с волнением делились своими радостями и неудачами. Иные без устали дежурили в госпиталях, и всегда было им что рассказать. Война сдружила, а то, что у всех мужья