О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

нам слово «чиж» ужалило нас всех, как оса. Мы притихли. Все хорошие и благородные слова, которые так легко говорились в письмах, куда-то исчезли. Мы, словно, онемели. Это и нас, и его, как видно, мучило.

«Как же он будет жить?.. Как же мы будем с ним разговаривать, приходить к нему…» — пронеслось в мыслях. Никто из нас не знал, что сказать. Мы растерялись, прятались за спины друг друга.

И в это время, расталкивая нас, кто-то быстрыми легкими шагами прошел, нет, не прошел, а пробежал от двери к постели. И мы увидели маленькую, худощавую, черноволосую женщину…

— Димушка! Сынок мой родной… Жив… Сыночек! — услышали мы голос, полный счастья.

Мать опустилась на колени у изголовья Димы, ласкала его изувеченное лицо, гладила волосы, целовала глаза, приговаривая:

— Жив, жив… Димушка мой, мальчик мой…

Ни одним словом, ни одним движением не выдала она своей материнской боли. Лицо ее было озарено лучистым светом и даже в палате сразу как-то стало тепло.

Она не замечала ни нас, ни доктора, ни Марьи Антоновны. Счастливо и нежно шептала:

— А у нас комната теперь новая, светлая, воздуха много, тебе понравится… Радио проведем. Цветы поставим на окошко… Товарищи к тебе приходить будут… Пирожок я вам в воскресенье испеку с грибами и рисом…

И все гладила и гладила, маленькими, исколотыми иглой ладонями, голову Димы.

— Мама, — смущенно и радостно шептал Димка, — мама… Ну, что ты меня… как маленького… Мамка, ну брось… Тут люди…

Мы не могли отвести глаз от этих двух голов, лежащих рядом на подушке — от светлой, пересеченной шрамами, головы Димы и от темноволосой головы его матери. Каждый из нас вдруг вспомнил свою мать, свою хлопотливую, усталую, порой ворчливую мать — ту, которую мы так часто огорчаем, о которой порой так мало заботимся, ту, которая нас выносила, выходила и с колыбели согревала своей бескорыстной лаской.

И в душах наших поднимались большие, яркие, чудесные, неизведанные доселе нам чувства, а в глазах закипали светлые слезы любви.

ПЕРВЕНЕЦ

Лейтенант Терентьев и его невеста Лиза решили не откладывать свадьбу до конца войны и пожениться в первую же встречу, если только Терентьеву доведется приехать на побывку в родной город. Это решение созрело у обоих после того, как Терентьев чуть было не погиб. Они ничего не скрывали друг от друга и Терентьев написал Лизе все, как было.

«Лизанька, — писал он, — мне стало обидно, что у нас с тобой нет ребенка, что мы еще не поженились. Мне сейчас кажется самым большим богатством иметь сына или дочку. Представь себе, что война меня скосила, но, погибнув, я бы жил в своем сыне, ведь это чорт знает как хорошо! Ты понимаешь меня, Лиза?»

Лиза и сама много раз об этом думала, но стыдилась открыть Терентьеву свои мысли. Она завидовала соседке Татьяне, у которой рос маленький синеглазый сын Вовка. Когда Татьяне было особенно тоскливо без Ильи, она находила утешение, лаская Вовку. Лиза смотрела, как Татьяна гладит Вовкины мягкие волосы, целует его круглые глаза, — они такие же синие, как у Ильи, — и всякий раз ощущала пустоту и ей даже становилось страшно. На войне всякое может случиться, война может унести навсегда и Илью, и Терентьева… Но у Татьяны — Вовка, а у Лизы — только письма.

И влюбленная пара, переписываясь, стала мечтать о маленьком ясноглазом существе с пухлыми ручонками и ножонками. Это существо уже жило в их письмах, ему посвящались целые страницы. Писем накопилось множество, хранить их и возить по дорогам войны было трудно, но Терентьев всюду их таскал с собой и в минуты отдыха перечитывал. Какие это были ласковые отроки. «Ни одна девушка в мире, конечно, не умеет писать таких писем» — думал он.

Вся батарея знала о любви Терентьева и Лизы и всем хотелось, чтобы непременно состоялась их свадьба и чтобы Лиза родила Терентьеву сына. Батарейцы даже имена придумывали будущему наследнику друга. Только наводчик Пузыня, опытный в сердечных делах человек, недоверчиво относился и Лизе, как, впрочем, и ко всем женщинам на свете. Прищурив глаз, он долго разглядывал Лизины фотографии и наконец заявил:

— Не верю я твоей красотке… Лжа у ней в глазу… Ишь, как у нее глазок подмигивает… Кошачья порода!

Оскорбленный Терентьев чуть было не набросился с кулаками на Пузыню. Друзья успокоили:

— Брось, Максим! Что ты, Пузыню не знаешь? У кого что болит, тот о том и говорит. Ведь от него две жены сбежали.

— От такого сбежишь, — добродушно смеялись артиллеристы.

— Все бабы одного поля ягоды, — не унимался Пузыня, — кошачья порода…

— Уйди лучше! — свирепея крикнул Терентьев.

— Ладно, ладно уйду. Попомните вы после войны Пузыню, — сказал наводчик, ушел к орудию и долго еще там вслух осуждал женскую «породу».

*

Вся батарея провожала Терентьева на побывку в родной город. Много задушевных напутствий было сказано лейтенанту. Терентьев сиял, как молодой месяц, и даже женоненавистник Пузыня, который, прощаясь с ним, загадочно усмехнулся, не мог испортить его настроения.

…Только тот, кто три года безвыездно провел на войне, может до конца понять то удивительное состояние, которое овладело лейтенантом Терентьевым, когда он очутился в пассажирском вагоне. Все кругом было мило Терентьеву — и сердитые проводницы, и заспанные соседи, и каждый чахлый куст за окном.

Лейтенант блаженствовал, лежа на второй полке и прислушиваясь к стуку колес.

— Л-и-з-а, Л-и-з-а, Л-и-з-о-ч-к-а… — волшебно пели колеса. Терентьев зажмурил глаза и увидел самое прекрасное лицо в мире — лицо Лизы, с лучистыми коричневыми глазами, с родимым пятнышком на правой щеке. И ясно представил себе, как затрепещет Лиза, как зарумянится от радости и удивления.

— Товарищ гвардии лейтенант, — пробудил Терентьева от сладкого видения голос старичка-соседа, — ножа не разживусь у вас?

Маленький, как гном, и необыкновенно симпатичный старик сидел на полке, поджав под себя игрушечные ножки, и разложив вокруг хлеб, соль, лук и печеные картофелины.

— Сию минуту, папаша! — весело ответил Терентьев и быстро раскрыл складной нож.

— Да не хотите ли консервов… или сала… замечательное сальце, папаша! — Терентьев открыл чемодан и радушно улыбаясь, стал щедро угощать соседа. А потом рассказал ему о предстоящей встрече с Лизой и даже показал Лизину карточку.

Старик надел на нос очки, долго и внимательно рассматривал фотографию и вздохнул.

— Вы что, папаша? — удивился Терентьев.

— Больно хороша, — сказал он. — Хлопотно с такими-то. Гляди да гляди за ней, а ты человек военный, где тебе углядеть.

И старик рассказал, как в молодости обманула