«Вселить в них дух воинственный»: дискурсивно-педагогический анализ воинских уставов - Сергей Эдуардович Зверев

Как представляется, требование повторять атаки без особого указания на необходимость тщательной подготовки их (как будто все атаки отбиваются исключительно по причине недостаточного наступательного порыва) спровоцировало впоследствии привычку начальников к безоглядной и непроизводительной трате «живой силы», которая в Великую войну дорого обошлась русской армии. Могущие возникнуть при такой трате нравственные проблемы у начальников снимало многозначительное упоминание, что «забота об уменьшении потерь от неприятельского огня не должна идти вразрез с достижением цели боя» [112, с. 7].

И, наконец, еще одно: слишком долго в центре внимания отечественных уставов был солдат, к явному ущербу для воспитания офицера и унтер-офицера. Диаметрально противоположный подход был характерен для нашего основного противника, с которым пришлось сойтись на полях сражений Великой войны. Устав полевой службы германской армии 1900 года вслед за первой фразой о необходимости в мирное время учить войска, чему необходимо на войне, не без основания отмечал: «Обязанности солдата на войне просты. Он должен всегда оставаться способным к походу и к владению оружием. То и другое он в состоянии исполнить, насколько хватит его духовных и умственных способностей, а также насколько совершенна его физическая и военная подготовка. При этом работа солдата только тогда полезна, если она исполняется согласно воле начальника и по правилам военной дисциплины. Руководителем и начальником во всех случаях является офицер. Поэтому от него требуется как превосходство в познаниях и в опыте, так и сила характера» [163, с. 1].

Много внимания в германском уставе уделялось воспитанию офицера и унтер-офицера как его ближайшего помощника и заместителя в бою. Причем, заботясь об «основательном образовании» офицерского состава, немцы не забывали напомнить: «Рука об руку с упражнениями чисто военного характера должно идти развитие способностей, обуславливающих боевые качества (курсив мой. – С. З.) офицера» [163, с. 2]. Наряду с развитием профессионально-боевых качеств наставление полевой службы 1908 года поощряло и требовало проявления личностного начала в служебной деятельности: «Во всех положениях, даже самых необычайных, офицер должен проявить в полной мере свою личность, без боязни ответственности. Начальники должны пробуждать и поощрять это проявление личности» [115, с. 2]. Про кавалерийского начальника также утверждалось, что «личность его имеет выдающееся значение – за испытанным смелым ездоком часть следует без оглядки» [118, с. 7].

И сто лет спустя в современной российской армии трудно приживается понимание, что армия должна быть организацией личностного роста, что «начиная от младшего рядового и выше, следует требовать везде полного и самостоятельного проявления всех личных (курсив мой. – С. З.) умственных и физических сил. Только таким путем полезная деятельность войск может проявиться во всей своей силе» [163, с. 10]. Именно благодаря такому десятилетиями культивировавшемуся в германской армии подходу оказались возможны «блицкриги» начала Второй мировой войны, обеспеченные замечательной личностной активностью и самодеятельностью всех категорий германских военнослужащих, до «отдельных солдат пехоты», по выражению Э. Манштейна.

О том, насколько перед последней для нее войной отстала от своего союзника армия Австро-Венгерской империи, можно судить по ее полевому уставу, который пестрит высокоумными соображениями: «Бой должен вестись планосообразно»[47] (!!!), «распоряжения старшего начальника во время боя преимущественно сведутся только к отдаче простейших приказаний соответствующим частным начальникам»[48], «групповые (частные) начальники должны с помощью всех имеющихся в их распоряжении средств стремиться к выполнению возложенной на них задачи, чтобы соответственно цели боя двигаться вперед в указанном направлении»[49], «подчиненные войска должно вести в духе полученных приказаний, соответственно положений, изложенных в строевых уставах»[50], «после боя, какой бы он исход не имел, необходимо со стороны начальников проявление энергии и самопожертвования[51]. Они должны стремиться с непреклонной строгостью, в случае необходимости прибегая к крайним мерам, к восстановлению порядка» [162, с. 205]. Можно было бы и проще выразиться – после поражения офицерам надо как можно быстрее постараться восстановить порядок и дисциплину. Кажется, что писал это солдат Швейк. Если добавить, что из 247 страниц устава описанию «поведения до, во время и после боя» уделено только 14 страниц одноименной главы, двадцатой по счету, а также то, что в качестве возможного «исхода боя» победа даже не рассматривается, становится понятным, почему австрийцев не бил только ленивый.

Авторы отечественных наставлений для действий в бою кавалерии, пехоты и артиллерии начала XX в., основываясь на опыте Русско-японской войны, в первую очередь стремились вселить в войска бодрый наступательный дух, которого, впрочем, на сопках Маньчжурии не хватило главным образом высшему командованию, воспитание которого оставалось ахиллесовой пятой русской армии. Не следует, вслед за А. Е. Снесаревым полагать, что воспитание в военнослужащих героизма и решительности в предшествующие Великой войне годы преследовало стратегическую цель задавить противника «напором неисчерпаемой народной лавины»[52], поскольку ни организация, ни машинизация не были нам доступны в той мере, что армиям Запада. По вооружению перед войной мы уступали им весьма незначительно, а по выучке – нередко и превосходили. Но вот в высшем командовании у нас не оказалось фигуры, подобной Людендорфу, Макензену и Гинденбургу, отчего успехи первых месяцев войны, обусловленные нашим преимуществом в качестве солдат и офицеров, обратились в череду поражений, пока сама вой на не выдвинула в первые ряды Брусилова, Юденича и Алексеева. Но вековых упущений в воспитании высшего военного руководства даже они оказались не в состоянии компенсировать.

То же, хоть и с большей оговоркой, можно сказать о русских флотоводцах этого периода. Нельзя сбрасывать со счетов следствие Парижского конгресса (1856), запретившего нам держать свой самый боевой флот на Черном море. Почти полувековое отсутствие боевой практики (опыт практической эскадры Г. И. Бутакова на Балтике в счет не идет – она не воевала, а только училась воевать) привело к тому, что на прорыв из Порт-Артура и в Цусимский пролив русские эскадры вели адмиралы, понюхавшие пороху только лейтенантами. Да и то в минно-шлюпочных лихих гусарских наскоках, а не в регулярном морском сражении крупных разнородных сил.

К тому же «Морской устав» (1869, 1885) только десять из своих соответственно 905 и 1145 статей отводил обязанностям командира корабля в бою; все внимание поглощала организация плавания – грустное следствие многолетнего засилья «ценза». Из этих десяти две почти дословно повторяли статьи устава 1853 года, одна из которых разрешала крейсерам уклоняться от боя ввиду превосходства неприятеля, а другая описывала условия сдачи корабля противнику. Гибель «Варяга» смогла спасти только честь русского флага, но не покрыла позора сдачи броненосцев при Цусиме.

Ни одно положение из морской «Науки побеждать» – макаровского «Рассуждения по вопросам морской тактики»