Происхождение Второй мировой войны - Игорь Тимофеевич Тышецкий

Европе еще не успели прийти в себя от ликвидации Чехословакии. Присоединение к Германии Мемеля на этом фоне казалось событием менее значительным. «Бесполезно протестовать в случае с захватом Мемеля, — объяснял свою позицию Кадоган, — если только Великобритания не собирается сражаться за него. Если это не так, то чем меньше мы говорим об этом регионе, тем лучше» 127. Литовскому посланнику в Лондоне Форин Офис рекомендовал согласиться с требованиями Германии. Конечно, Британия являлась подписантом Мемельской конвенции, определявшей статут города, но как довольно оригинально оправдывал позицию своей страны Лоуренс Колльер, английский дипломат, отвечавший за страны Балтии и Скандинавию, подписать договор — еще не значит быть его гарантом 128. Англичане, конечно, выразили сочувствие Литве, но дальше этого не пошли. 14 мая Британия официально уведомила Германию, что включила Мемель в сферу юрисдикции своего генерального консульства в Берлине 129.

Что касается Советского Союза, то в Москве по-разному отнеслись к прошедшим в марте-апреле 1939 года изменениям на политической карте Европы. Если аннексия Албании осталась практически незамеченной, то ликвидация Чехословакии и присоединение Мемеля к Германии, естественно, привлекли к себе внимание. 16 марта германский посол Шуленбург передал Литвинову ноту, содержавшую текст соглашения между Германией и Чехословакией об оккупации последней. То есть немцы официально ставили СССР в известность, что на месте Чехословакии появлялась «независимая» Словакия, а также германский протекторат Богемии и Моравии. В тот же день нарком сообщил об этой ноте Сталину. На следующий день Шуленбург появился в НКИД с сообщением о том, что ему поручено принять дела чешского посольства. Литвинов, который еще не получил инструкций Сталина, сказал послу, что отношения между чешской миссией и германским посольством его не касаются 130. Наконец, 18 марта Литвинов передал Шуленбургу ответную ноту, в которой говорилось, что «Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов». Формально ответ Литвинова основывался на том, что «чехословацкий президент г-н Гаха, подписывая берлинский акт от 15-го сего месяца, не имел на это никаких полномочий от своего народа и действовал в явном противоречии с параграфами 64 и 65 Чехословацкой конституции и с волей своего народа. Вследствие этого означенный акт не может считаться имеющим законную силу» 131. В дальнейшем СССР, по примеру Англии и Франции, преобразовал посольство в Праге в генеральное консульство (в марте) и признал Словакию (в сентябре). Бывший посол Чехословакии в Москве Фирлингер получил возможность остаться на своем месте. Литвинов понимал, что экс-президент Бенеш хочет сохранить дипломатические кадры на случай «какой-нибудь большой заварухи в Европе» и необходимости создания правительства в изгнании 132. Нарком объяснял, что «поскольку Фирлингер не имеет правительства и не имеет страны, никаких практических дел у него не будет», а «его официальное существование будет носить символический характер, чему мы пока препятствовать не предполагаем»  133.

Как реагировать на аншлюс Мемеля, Советское правительство толком не знало. В Москве, конечно, не обрадовались аннексии, совершенной в пограничной с СССР стране, но и протестовать не стали. Сталин уже задумывался о дружбе с Германией, да и повод для протеста был, с советской точки зрения, сомнительный. Дело в том, что хотя формального плебисцита в Мемеле не проводилось, результаты декабрьских выборов в местные муниципальные органы, где подавляющее большинство было у пронемецких партий, не оставляли сомнений в возможных результатах народного волеизъявления. «Дни захвата Клайпеды, — сообщал советский генконсул в Москву, — для одной части населения были днями восторга и восхищения, для другой — евреев и литовцев — были днями несчастья, горя, слез и разорения» 134. Первых, однако, было большинство. Поэтому протестовать, ссылаясь на то, что в Мемеле, как в случае с Чехией или Словакией, был нарушен принцип права наций на самоопределение, было сложно. Советское правительство вообще попало в щекотливое положение. Германия захватывала чужие территории, опираясь на принцип, одним из главных теоретиков которого был Сталин. Литвинов, образно говоря, не понимал, где ему ставить запятую в предложении «казнить нельзя помиловать», и вынужден был обратиться за помощью к самому вождю. «Я сказал (польскому) послу, — написал Литвинов Сталину, — что мы стоим на позиции самоопределения народов, но отделение Словакии в данных обстоятельствах ничего общего с этим принципом не имеет. Мы стоим за добровольное объединение малых и в особенности таких однородных народов, как чехи и словаки, которые только совместно могут отстаивать свою независимость» 135. Получалось как-то неубедительно. Литвинов ожидал, что Сталин подскажет ему правильные формулировки. Но вождь, судя по всему, и сам не знал, как выкрутиться из данной ситуации. В результате Литвинов просто объявил немцам, что при отделении Словакии отсутствовало какое-либо волеизъявление ее народа. Повторять тот же «довод» в случае с Мемелем нарком не стал.

Вторая половина марта и апрель 1939 года стали напряженным и тревожным временем практически для всех государств Европы. Метания дипломатов и политиков разных стран напоминали хаотичное броуновское движение. Все понимали, что надо что-то делать, но что именно, не знал никто. Кроме Гитлера. У него уже были намечены очередные цели — Данциг и коридор, и он с интересом наблюдал за шараханьями напуганной Европы. Французы и англичане выдавали направо и налево разные гарантии, о которых их никто не просил. Один только Чемберлен нагарантировал больше, чем Англия чуть ли не за всю предыдущую историю. «Британская дипломатия, — образно подметил германский посол в Лондоне Дирксен, — сгоряча и не подумав, сунула руку в осиное гнездо восточноевропейской политики» 136. При этом Англия никак не могла определиться, как ей вести себя с Советским Союзом. Предоставлять какие-либо гарантии СССР она не хотела, но сама была не прочь получить их от Москвы. В свою очередь, Сталин, с большим опозданием осознав полный крах Лиги Наций и связанной с ней системы коллективной безопасности, всерьез задумался о кардинальной смене своего внешнеполитического курса. Италия всю весну металась между Англией и Германией. Муссолини то принимал очередное «окончательное» решение о союзе с Гитлером, то снова откладывал его, выторговывая себе наилучшие условия. Все остальные государства Европы — и Западной, и Восточной, и Северной — разрывались между нейтралитетом, расположением Гитлера и/или Сталина и надеждами на заступничество Англии. Весной 1939 года европейцев объединяло одно — чувство неуверенности и страх за будущее.

В начале апреля из разных источников британскому премьеру стала поступать тревожная информация о том, что Германия готова