Гвардии Камчатка - Николай Владимирович Манвелов

неприятеля руководили лейтенант Евграф Анкудинов и прапорщик Корпуса морской артиллерии Николай Можайский. Что же касается командира батареи князя Александра Максутова, то он намеревался встретить десант непосредственно на месте его высадки – как писал Фесун, «отделился в стрелки».

А с гор к звукам боя прислушивались жены и дети защитников Петропавловска.

«20 августа небо было совершенно ясно, солнце ярко светило. Поднялись с тоской неизвестности в сердце. Вдруг раздался какой-то странный, неявственный гул. Я вышла из домика. Старик Мутовин, налаживавший сети, вдруг все оставил и припал ухом к земле.

– Что, Мутовин, палят?

– Палят. Прилягте. Слушайте, как земля дрожит и стонет, стонет.

Действительно, припав к земле, можно было слышать сильную, частую канонаду, ощущалось, как бы земля дрожит; и от сотрясения происходил какой-то звук, правильно назвал его старик стоном. Дружно, и я, и старик стали креститься, и у нас обоих брызнули слезы. Вскоре вышли все и, узнав в чем дело, затрепетали и залились слезами. Трудно забыть этот страшный, раздирающий звук; каждую минуту казалось: вот-вот этот выстрел унес именно ту жизнь, которая нам всего дороже, за которую всего более трепещешь», – вспоминала Юлия Завойко.

К шести часам (по другим данным – к половине седьмого) вечера бой прекратился. Потери русских составили шесть человек убитыми при 13 раненых.

Губернатор писал жене[175]:

«Бог милостив, я жив и не ранен. Сегодня был день жаркий… Бог за нас! В город падает много бомб, и многие не разрывает. Убитых до десяти человек, раненых столько же. Не любят французы и англичане штыков, удалились от них. Работы жаркой будет дня два, три. Флага мы им не отдадим ни одного, исстреляем весь порох, сожжем суда. Все под Богом ходим. Молись Богу».

Осмотр батарей выявил следующие повреждения.

На батарее № 1 у одной бомбической пушки был сколот поворотный брус и деревянные станочные подушки, а также сломан болт у подъемной коробки. 36-фунтовые орудия лишились передних и задних осей станков, трех колес и брюков. У остальных орудий лопнули три таля[176] и четыре стропки для их закладывания. Из батарейного имущества сломаны четыре банника[177] и два пробойника[178]; повреждена в нескольких местах орудийная платформа, в двух местах ядрами поврежден бруствер.

На батарее № 2 у трех орудий были перебиты брюки, у двух – поврежден дульный срез, у одного орудия поврежден правый горбыль станка, еще у одного – повреждена левая станина станка. Более всего пострадало орудие № 11 – разбита левая станина, передняя связная подушка, передний связной болт, заднее колесо и брюк. Кроме того, на батарее был сломан пробойник, две чеки в осях орудий и три в станинах, а также четыре гандшпуга[179].

«Только единой помощи Бога можно отнести, что эта батарея, осыпаемая тремя фрегатами и пароходом с 8 час. утра до 7 час. вечера, могла устоять и потерять за весь день всего 4 убитых и 6 раненых… Надо думать, что по этой батарее сделано от 400 до 500 выстрелов», – писал матери лейтенант Константин Пилкин.

Батарея № 4 – перерублены оси станков, три брюка, три таля, сломаны все орудийные прицелы и «ударные молотки». Кроме того, была расколота одна станина и «разорваны»[180] два пороховых ящика. После ухода неприятельского десанта на батарее недосчитались украденных десантниками трех зарядных кокоров, лядунки[181], четырех колес, трех цапфенных горбылей и двух медных протравок[182].

За время боя на стоявшем на внутреннем рейде за «Авророй» и «Двиной» гамбургском барке Magdalena была прострелена мачта. Второе торговое судно – бриг Noble – не пострадало.

В 7 часов вечера на «Авроре» начался военный совет, причем мемуаристы и авторы дневников не едины в оценках происходившего. Известно, что Завойко предложил в случае повторного штурма, когда будут исчерпаны все средства к сопротивлению, сжечь город и корабли, уйдя в глубь Камчатки, – шаг более чем логичный при столь серьезном превосходстве в силах со стороны противника.

Следующим, по свидетельству О’Рурка[183], выступил Изылметьев:

«После генерала на совете выступил наш командир, почтенный, но грубоватый человек и сказал: “Нет, ваше превосходительство. Вы делайте, что хотите, я останусь, да моему фрегату бывать еще на Кронштадтском рейде!” При этом он стукнул палкой об пол».

Провожали губернатора единодушным «Умрем, но не сдадимся!».

Кстати, многие офицеры «Авроры» заметили, что командир фрегата внешне и внутренне изменился:

«И как изменился в эти дни Иван Николаевич, его доброе лицо носило печать какой-то гордости, и приказания его были коротки, но отдавались таким голосом, что, уверен, не нашлось бы ни одного человека, который осмелился возразить на них, и теперь-то я понял, что можно быть не светским, не щеголем и в то же время быть капитаном, какого другого, уверен, нет», – писал Константин Пилкин.

На неприятельском флагмане также шел военный совет, на котором также кипели страсти.

«Легко понять, как шумен был совет… Мудрено объяснить, почему мы, принудив Русских оставить две батареи, заставив третью замолчать, когда неприятель, несмотря на храброе сопротивление, понес большую потерю, мы же с своей стороны почти ничего не потерпели, – почему мы не воспользовались этим успехом, не атаковали фрегата и корвета, которыми нам оставалось еще завладеть. Экипажи и офицеры были постоянно одушевлены, а два французских судна, стоявшие по приказанию адмирала вне огня, горели желанием принять участие в деле. Хотя нашим судам по узкости губы близко стать было трудно, но мы могли надеяться на успех этого трудного маневра, по точности и быстроте, с которою La Forte и President два раза подходили под самый неприятельский огонь. Попутный ветерок благоприятствовал этому движению, а третья русская батарея прекратила огонь; конечно, досадно, что мы не воспользовались этими обстоятельствами, тем более что дали неприятелю время починивать ночью свои укрепления; но не одно это заставляло нас сожалеть, – причина второстепенная и ничтожная в сущности, отвратила нас от новой атаки, успех которой должен бы быть на нашей стороне. Эскадра надеялась на нее, и командиры судов L’Eurydice и Obligado подтверждали общее мнение, советуя сделать вторичное нападение. Совет этот не был приведен в исполнение, а решили как можно скорее идти в Сан-Франциско – в Калифорнию», – писал французский офицер.

Сан-Франциско, 1850–1851 годы

Неуверенность союзников в том, стоит ли начинать новый бой, была понятна и русским.

«Разбирая тогдашние поступки союзников теперь, т. е. по прошествии более 4 лет времени, можно и должно говорить с хладнокровием и беспристрастием; для этого лучше всего поставить самих себя на место наших неприятелей. Много